— Катерина Михайловна!

— Ты почему разгуливаешь, Мери! — порывисто поднялась учительница.

— Я не разгуливаю, я отпросилась, я вас кругом разыскиваю.

— Ты же знаешь, что я на втором уроке?

— Да, но Марина Боса исчезла!

— Что?

— Да. Я же сказала — Марина исчезла.

— Но я только что, перед самым уроком видела ее.

— И мы все видели, а теперь нигде нет. Пальто в раздевалке висит, книжки в парте лежат, а ее нету.

Мери шагнула в кабинет, плотно прикрыла дверь:

— Катерина Михайловна, вы знаете, я ни за что бы не пришла сюда, не стала говорить. Особенно при наших отношениях с этой девочкой. Но сейчас в нашем районе… Вы же знаете, чрезвычайное происшествие.

Тут она заметила Саранцева или сделала вид, что только теперь заметила.

— Я не знаю, можно ли мне говорить? — перевела она взгляд на учительницу.

— Говори, конечно, — подхватил Саранцев, не дожидаясь ответа Катерины Михайловны, — я хорошо знаю семью Марины Боса и могу ей помочь, если что-нибудь случилось.

— Тогда я скажу. Я видела, как перед самым уроком какой-то парень торчал под окном нашего класса и подавал руками условные знаки. Вот так: «Я тебя жду. Сейчас же выходи!» Но я не могла понять, кому он подавал знаки. Сначала я подумала, что мне, и махнула ему рукой, чтобы приходил после урока. Он ответил мне вот так, чтобы я скрылась. А когда я оглянулась, Марины Боса уже не было в классе.

— Что это за парень? — встревожилась Катерина Михайловна.

— Не знаю. Неизвестный парень. Я никогда его раньше не видела.

— Значит, раньше он не приходил к Марине?

— Я же сказала.

— Как был одет? Как выглядел? — расспрашивал Саранцев. — Опиши его наружность Отвечай по порядку, спокойно, не волнуйся.

— А я и так не волнуюсь. Я уже переволновалась и могу спокойно отвечать на все вопросы.

— Хорошо, говори: рост?

— Невысокий. Но сверху все кажутся невысокими.

— Справедливо. Цвет волос?

— Цыганский.

— Что?

— Ну, черный. Очень черный. Как наша классная доска.

— Цвет глаз ты не могла разглядеть?

— Нет, конечно. Но они светлые. Очень. И вообще, очень красивый парень.

— Удивительно точная примета. Головной убор?

— Ну, что вы! Разве мальчики станут носить что-нибудь! Современная прическа, и все.

— Хорошо. Вспомни — он стоял внизу, под окном вашего класса. Там проходит живая изгородь. Вспомни: был кустарник ему по плечо? Ниже? Выше?

— Как раз по плечо.

— Молодец. А теперь мы попросим у директора разрешения и отправимся к Марине домой. Ты согласна пойти со мной?

— Да, конечно!

— Отлично. Ступай пока в класс. Катерина Михайловна вызовет тебя.

Катерина Михайловна выпроводила девочку, посмотрела на часы:

— Считанные минуты до звонка. Мне не хотелось бы встретиться с завучем.

— А мне придется.

— Я оставлю тебя, извини. — И задержалась. — Не правда ли, противоречивые обстоятельства — на мой взгляд, Мери Жемчужная самая несносная девочка в классе. А по-твоему?

Дверь приоткрылась, и мягко очерченный профиль снова отпечатался на белом квадрате:

— Я забыла сказать: у него, у этого парня, одно плечо немного ниже другого. Как будто его стукнули!

— Молодец, Мери! — похвалил Саранцев, — весьма существенная примета. Можешь идти.

Саранцев прикрыл за ней дверь:

— Отвечаю на твой вопрос Катюша. Относительно поведения Мери Жемчужной. Относительно оценки ее поведения. По-моему, по-твоему. Я, например, считаю так: она по-своему помогает нам. Еще одно — если появится Марина Боса, сообщи мне. И пожалуйста, пусть Мери захватит ее учебники. Я сам передам их Марине. Надеюсь, она дома…

В юности (и у Егория Крейды была юность, было детство, мама самая лучшая в мире и отец не какой-нибудь, не учил подлости, вполне пристойный человек, прошедший, правда, жестокую житейскую школу — надо ж было вытянуть семью в тяжкие послевоенные годы, прокормить, одеть, обуть) в юности мальчишки дразнили Егорку:, расширение зрачков. Потому что глаза на все вокруг пялил, всякую ладную вещь мигом подмечал — подходящая! Меткий был взгляд на любое добро. Иной мимо пройдет, не оглянется, а Егорушка тут как тут, тотчас прилипнет, не ошибется: «груба́я»!

С летами подхватил новое слово — качественная. Так и тянуло его ко всему подходящему, качественному; подыскивал пути полегче покороче, лишь бы руку протянуть да ухватить.

Вскоре он снова увидел Катюшу. На этот раз машину вел не ее отец, не товарищ директор, а какой-то другой, помоложе, покрупнее, более лихой. Пожалуй, Крейда не заметил бы его, ноль внимания, не покажись знакомой крутая спина водителя.

Может, почудилось? Обознался? Другой?

Но Жорке никогда ничего не чудилось. Не верил в сны и видения, все вещи надлежаще на своих местах, ночью с закрытыми глазами найдет.

Знакомая крутая спина, встречал на площадке тридцать третьего, у двери своей модерной девчонки. Или, может, обознался? Страх перед надвинувшимся старым, с приводами, допросами, дознаниями, опаска за новую, налаженную жизнь, — может, замутила голову лихорадка?

Обознался, не обознался, а душа не на месте, сам не знает, что с ним творится. Что ему до промелькнувшей чужой машины? Имеется при ней свой водитель и свой товарищ директор.

А что ж он, Крейда, хуже других, не удержит баранку, не крутнет что надо на вираже?

А машина — вперед! И голова кружится от ее бега.

Остался Крейда в хвосте, ни при чем. Так же, как давеча Сережка.

Нет, не так — глянул вслед, словно «волга» у него на прицепе, словно потянулась за ней веревочка и, стоит только Жорке дернуть к себе, в свою сторону — побежит машина обратным ходом в его лапу.

Сперва думал только о машине, шуршал в ушах ее ласковый ход, маячили перед глазами лоснящиеся бока, в руках, в пальцах ощущал каждую деталь. Потом скрылась поглощенная далью машина, размылась скоростями и только — лицо девушки…

Непонятное с Жоркой творится, бывало менял людей на любое барахло. А теперь уже не вещи в мыслях, не жадность к ним — протянет руку к барахлу и отвернется. И думает только о ней, всегда перед ним ее глаза, ее лицо, старается ее думки понять, постичь ее и что вокруг нее. Знает ее и не знает, повторяет про себя: все одинаковые — и не верит себе.

Залился б водкой, да не смеет, перед собой не смеет, перед жизнью своей, перед прошлым, из которого вырвался, как смертник из последней ямы.

Он встречал ее всюду, на заводском дворе, когда навещала она своего родителя; на улице в толпе видел ее косынку, ее шапочку, даже когда Катюши не было в городе…

Однажды, подбирая в новом универмаге модный галстук, он вдруг приметил на прилавке ее сумочку — сперва сумочку и только уж потом увидел Катюшу; покупала безделушки, донимая продавщицу:

— Вот эту! Да нет — вот ту, пожалуйста.

Внезапно чья-то рука из-за спины Егория протянулась к сумочке:

— Извиняюсь!

И сумочка слетела с прилавка.

Никто вокруг ничего не заметил, глазом моргнуть не успел, а Жоркина душа перевернулась. Все спуталось, и чистая работа шельмеца (этого Жорка не мог не отметить), и злоба, что посмел зацепить ее сумочку. Но главное — вот сейчас Катюша оглянется — сумочки нет, а Крейда торчит рядом…

Жорка рванулся, перекрыл дорогу корешу, тихо, в самое ухо прошипел, указав на прилавок:

— Об это место!

— Вы что? Ты ж понимаешь… — лопотнул было паренек. Крейда легонько помог ему вернуться к прилавку.

— Об это место. И не крути финку — у меня красивее твоей.

Катюша оглянулась, рука ее потянулась к прилавку.

— Простите, — поклонился ей Крейда, — вот этот симпатяга желает вручить вам сумочку. Упала на пол.

И подтолкнул симпатягу.

— Подай, сынок, девушке сумочку!

Крейда предупредительно сопровождал Катюшу до самого выхода и, когда они уже отошли, очнувшиеся покупатели зашумели, засудачили насчет безобразий, куда, мол, смотрят и до каких пор, и кто-то уже выкрикнул: «вешать надо» и, выкрикнув, поспешно удалился, опасливо озираясь по сторонам.