«Не умеют… не умеют… не умеют».

И потом его собственный голос злобно, ожесточенно:

— А может, и не надо? Может, рано еще?

…Бескрайняя, степь и пахота. Черная земля, пропитанная кровью и потом. Озимь и снова черная земля. Бесконечный круговорот. Пылающее небо. Русь в морщинах и крови…

Прудников оказался рядом:

— Неправильно живете!

Он попытался поддержать профессора, но Вага нетерпеливо отвел его руку.

Прудников ждал, пока Богдан Протасович поднимется на крыльцо, откроет дверь.

И только тогда взобрался на свое сиденье, захлопнул дверцу, развернул машину и погнал в гараж.

В вестибюле шумно, множество лиц.

Чуть в стороне, затянутая рюмочкой, руки в карманы, приподнятая на шпилечках — Янка.

Понемногу Вага свыкается с обстановкой, все раскладывается по своим полочкам.

Кто-то приблизился легкой, чуть слышной походкой:

— Залюбовались девушкой?

Оглянулся — Кириллова.

— Да, представьте, Надежда Сергеевна. И даже весьма, — Вага продолжал смотреть в тот угол вестибюля, где красовалась Янка.

Проговорил так, будто речь шла о чем-то важном для него:

— Странно, — облик мюскандерши, а глаза чудесные. Хорошие, человеческие глаза.

— И меня, признаться, заинтересовала. Не пойму, что приводит  т а к и х  в наши лаборатории. Каким чудом попала?

— Чудом разнарядки, Надежда Сергеевна. По направлению. Помнится, мы с вами, Надежда Сергеевна, сами для себя направление избирали. Ночи напролет не спали, терзались: кем быть? А для них все усовершенствовано. Автоматизировано. И вот, пожалуйста — Янка. Красиво. Изящно. Обтекаемо.

— У вас легкость мысли недопустимая, Богдан Протасович!

— Мы в летнем лагере, Надежда Сергеевна. Палаточном!

— Даже в летнем лагере мне тревожно, Богдан Протасович. И никакой легкости мыслей не испытываю. Напротив, серьезно обеспокоена. Что это — исключение? Или, может, — знамение? Неужели это дух новейшего?

— Что я слышу, Надежда Сергеевна! Сомнения? И это вы — глава ведущей лаборатории! Ай-ай-ай…

— Скажу откровенно, многое удивляет, многое кажется непонятным. Неужели меня раскрепостили для того, чтобы я, извините, оформляла себя в стиле «все для мужчины»? Что это, усталость после бурных лет? Или откровение нового бытия? Кто живет не так? Я или Севрюгина?

— Видимо, каждая живет по-своему.

— В этом и состоит свобода женщины?

— Вам виднее, Надежда Сергеевна.

— Отшучиваетесь. А мне порой становится грустно: может, я действительно старомодная, не так живу. Я ведь ничего, кроме работы, не знаю, кроме науки. Вирусы. Дом. Вирусы. Иногда театр. Хорошо, если хороший. Даже липси не разучила. Что вы так смотрите?

— Да так, ничего. Просто стараюсь представить вас в модной — этакой, знаете, куполом — юбочке. В этаком современном кринолине.

Она слегка ударила его карандашом по руке и пошла впереди.

Молодежь негромко приветствовала шефа.

На лестнице Вага сказал Надежде Сергеевне:

— У наших молодых четкое деление на гениев и практиков. Практики отпускают куцые бородки, девушки носят гладкие гривки «нет времени». А гении предпочитают прически «космос», облучают крыс и разговаривают так: «Информация», «Я предвижу», «Я расшифровываю». Страшно любят расшифровывать.

— Богдан Протасович, в качестве практика из лаборатории «Актин» я заметила за вами одну особенность: вы становитесь злоязычным, когда опасаетесь упрека в благодушии!

Вдруг — остановилась:

— Смотрите!

В вестибюле на огромном щите, на таких же пестрых квадратах, как в филиале, — объявление. В самом низу приписка наспех, красным карандашом:

— Они знали, что я приеду?

— Видели вашу машину на трассе.

— Завидная оперативность.

— Так что приготовьтесь, Богдан Протасович. Вопросы будут без записок.

— Помнится, вчера вы любезно заботились о моем отдыхе!

— Продолжаю заботиться. У вас лучшая комната на втором этаже. С балконом на юго-запад.

Почему-то сейчас, здесь, в комнате с весенним солнышком, с ослепительным небом в квадрате окна, споры с Кирилловой за все годы совместного труда предстали единой линией, единым символом ее веры, отношения в окружающему, к людям.

Несносная манера, нестерпимая уверенность в своей правоте!

Чисто птичья уверенность в непреложности законов гнездования.

Вечно говорит об умении призвать, вести, объединить… Нет, не то — не такая простенькая. Надо видеть дальше своей жизни… Нет, ее вера не передается словами. У нее действительно птичье, конкретное ощущение мира, архитектоники гнезда. Знает, как нужно складывать прутики. Рабочая гипотеза для нее осязаемое жизнеустройство, насыщенное сердечностью и теплотой. Гипотезы связаны единой линией, как прутики.

Когда-то наши отцы на прокламациях писали: «Прочти и передай другому!» Вот и она так: «Возьми и передай другому огонь бытия!»

Вчера Янка получила письмо, надушенное крепкими духами, — пряный аромат пробивается сквозь конверт.

Севрюгина узнала почерк и, не раскрывая конверта, угадывала содержание письма.

— От Арника? — полюбопытствовала Чаплыгина.

— Ей всюду мерещится Арник!

Янка смотрела не на Чаплыгину, а на Василя:

— На твоем месте, Василек, я бы ревновала.

Севрюгина, шурша сейлоновой юбкой, удалилась. А подружки весь день ломали голову: от кого надушенное письмо?

Вахтерша филиала, тетя Глаша, не желая отрываться от коллектива, выехала на воскресный отдых и заняла пост в вестибюле, у гардеробной. Работа была легкая, многие приехали без пальто и головных уборов, вешалки пустовали. Тетя Глаша вязала на спицах полушалок, поглядывая то на легкомысленных молодых людей, то на одинокую пухлую тучу, нависшую над рекой.

Гостеприимный марш завершался обширной площадкой, на которой одновременно могли разместиться три поколения ученых. Площадка упиралась в квадратный витраж с чудесным видом на реку и склоны холмов. По обеим сторонам витража сверкали зеркала, называемые сотрудниками контрольными — каждый мог проверять свое реалистическое отображение, — зеркала, приносившие радость молодым и сосредоточенную раздумчивость возмужавшим.

Молодежь собиралась в вестибюле.

Как всегда, сперва возникла песенка, тихая, мурлыкающая, без слов. Потом на верхней площадке перед зеркалами явилась Янка.

— Мальчики, потрясающая новость! Степан рассказал мне историю…

— Замолчи, я тебе как другу доверил.

— Подумаешь, секрет полишинеля. Здесь все свои. Ребята, совершенно потрясающая новость. Наш младший научный сотрудник, наш простой, обыкновенный сермяжный Василь Корж вчера утром в Главной лаборатории, в присутствии всех сотрудников разъяснил автору актина значение актина. Сенсация, мальчики.

— Замолчи, тигра!

— Сама своими ушами слышала.

— Гадючка! Кобра!

— Товарищи, предлагаю испытание древних: насыпать ей снега за пазуху!

— Ну, конечно, вы хорошие, передовые, чудесные. Вы красивые слова говорите, а я… я пустая, непутевая. Ну и пусть! А вы? Что у вас есть, кроме красивых слов?

— Полюбуйтесь, еще обвиняет!

— Не обвиняю, спрашиваю: разве красивыми словами поможешь? Пошумите, покричите и разойдетесь. Так и останетесь в сторонке красивенькими. А которые против Ваги — без шума и крика… — спохватилась, прикусила язычок, разглядывала свои туфельки.

— Внимание, товарищи! Севрюгина что-то знает…

— Ничего не знаю. Просто так, для примера.

— Тоже мне — существо! — недружелюбно глянула на Янку Чаплыгина.

— Существо самое обыкновенное, — бросил Степан, — безответственное. Можно сказать, эхо наших гулких коридоров.

— И ты, Степка! Зачем так зло? Ты же сердечный, отзывчивый парень!

Чаплыгина отвернулась и смотрела в окно: небо потемнело, разбухшая туча ползла над рекой.

— А все же, товарищи: кто есть Севрюгина? С нами или против нас?

— Ты не знаешь? — подскочила к ней Янка. — Не знаешь? Впервые заметила! Нет, ты все знаешь. Помнишь, тебя из глухой степи в наш город привезли, родичам на попечение? Помнишь, мои пирожки вместе кушали? Вкусные были? Ну, что ж — пирожки съели, школьные денечки пролетели. А теперь что? Отстающая, рыжая, кобра… Что еще? Декламирую чужие стихи, до упаду отплясываю липси…