— Что же ты молчишь? Тебе передали письмо? Уяснил суть моей просьбы?

Богдан Протасович положил трубку.

— Все не как у людей! — буркнула Пименовна.

— Если приедут без меня, — распорядился Вага, — пусть отбирают культурные ценности по своему усмотрению.

— Голые стены профессору тоже не очень удобно, — ворчала Пименовна.

Ваге вспомнился сын Варвары. Смешной такой, с белесым торчащим чубом, болезненный. Потом — подростком. Старался побороть свою хилость, стать, как все. Советовался с Богданом Протасовичем: «Батько Богдан, что же мне делать? Только и знаю: кашляю да чихаю!»

Потом самые тяжелые годы: случайные мальчишеские знакомства, карты, папиросы, девочки. Богдану Протасовичу пришлось тогда повоевать за паренька. Перемололось. Из хилого, болезненного мальчонки вырастал крепкий, дельный Иван!

Глядя на кипящие льды, Вага упрекнул себя: проклятый эгоизм, до сих пор не радировал Ивану на зимовку. Когда была последняя перекличка? Как там приходится ему с непривычки?

Голос Пименовны:

— Зловредный ты человек, Протасович. Мне еще к Шевровым спешить. Еще Кирилловой помочь надо. Мне к другим людям пора, а у тебя на столе все простыло!

Шевров любил этот час возвращения, когда все заботы и всяческая суета оставались за порогом дома, когда можно было отвлечься от служебных дрязг и треволнений. Не то чтоб он тяготился работой, у него сохранился еще вкус к делу, желание вершить и направлять, однако нервы уже поистрепались и неизбежно наступало мгновенье, когда необходимо было отрешиться от всего, выключиться, отлежаться в тишине и тепле.

В прихожей, прикрытая чистым платочком — в ряду прочих вещей, отложенных для хранения на зиму, — висела школьная форменная фуражка с маленькими серебристыми веточками на околышке. Примерная сохранность и опрятность указывали, что обладатель ее пребывает еще в младшем классе.

В комнате на ученическом столике аккуратно сложенные горочкой учебники, все тщательно убрано, всему свое место и вокруг образцовый порядок. Только крышка пианино осталась открытой, и на откинутом пюпитре нотная тетрадь «Юный пианист» — как будто в ожидании…

Девочка — маков цветик — кружила по комнате:

— Павлик скоро вернется! А наш Павлик скоро вернется!

Серафим Серафимович не прикоснулся к обеду, забился в свою комнату, приказал не мешать, спросил лишь жену:

— Ну, как там Павлик?

— Все хорошо… Только что Вера звонила…

Дочь Шевровых уехала с мальчонкой по вызову мужа — он работал на зарубежном строительстве.

Серафим Серафимович раскрыл окно, счистил легонько, чтобы не повредить краску, клочок оставшейся зимней обклейки, проверил, хорошо ли политы цветы, особенно нежная олеандра, присел к столу. Долго шелестел бумагой, отбирая листы побелей, поплотней, посолидней. Попробовал золотое перышко, почистил, вновь попробовал и пустил гулять по белоснежному полю:

Задумался, впрочем, не долго — все уже было взвешено и отмерено:

Серафим Серафимович перечитал написанное, разорвал листок и принялся строчить вновь, добиваясь наибольшей точности и ясности, а главное — накопления убедительных, с его точки зрения, фактов.

В передней раздался звонок. Шеврова не пожелала выйти, Серафим Серафимович открыл дверь. Весенний ветер рванулся в квартиру, подхватил со стола белоснежные шелковистые листы.

— Раззвонились тут не вовремя! — прикрикнул Шевров на Пименовну, вернулся в комнату и, увидя опустошения, произведенные весенним ветром, кинулся на улицу ловить листок. Шарил под окнами… Кто-то из первого этажа окликнул его: «Что вы там ползаете?» — Серафим Серафимович заглядывал в ниши подвала, в мусорные урны… С пустыми руками поднимался по лестнице — у людей не станешь расспрашивать!

— Ничего, — утешал себя Серафим Серафимович, — письмо ведь без подписи.

…Первое, что различил Богдан Протасович — голоса детворы за окном. Он все еще полулежал в кресле-качалке. Нить времени оборвалась: вечер, ночь, утро?

Во дворе тоненькая девочка в красной шапочке:

— Все ко мне! Все за мной!

Мальчишки в треуголках, с саблями на боку играли в гусаров. Самый старший, самый грозный стучал кулаком в дверь:

— Здравствуйте. Наполеон дома?

Вага с трудом преодолевает оцепененье, включает настольную лампу. В комнате безукоризненный порядок. Паркет сверкает. Металл начищен.

Только теперь заметил этот заботливый порядок вещей. Вспомнилась книжка, прочитанная в юности, — о невидимых руках, оберегающих человека.

На столе аккуратно оторванный листок:

Побежала к товарищ Кирилловой! Несмотря на годы, Пименовна все еще проворно бегает.

Вага принял ванну, Укутался в халат, вернулся в комнату. К свежим продуктам, заготовленным Пименовной, не прикоснулся. Разболелась голова, да и не любил сам доставать из холодильника всякие скляночки. Бывали дни, когда стекло утомляло его еще в лаборатории, а дома, на обеденном столе, хотелось видеть все уже в готовом виде, на тарелках, горячим, аппетитным, без препарирования.

Незаметно, не надеясь на приход сна, Вага задремал. Когда он проснулся, стол был накрыт, часы пробили полночь. Пименовна журила и причитала, как нянюшка. Вага смотрел на ее сердитое лицо и чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Она снова объясняла, как важно вовремя принять горячую пищу. Стучала тарелками, сменяя посуду, говорила так строго и проникновенно, как будто речь шла о чем-то более значительном, чем тарелка супу, обвиняла в неустроенности жизни:

— Ночью обедаем. На рассвете ужинаем. Слушая ее, Богдан Протасович думал:

«Добрая, даже когда сердится. Сердится от доброты».

Она напоминала ему мать Леси — шумливую, неспокойную, болезненную от постоянных невзгод. Вспыхнет, как спичка, а глаза ласковые, жалеющие всех. Новые пуговицы на старом жакете Пименовны — она питала страсть к новым пуговицам — и перевязанный палец. Вот будет возиться с пальцем, парить, прикладывать «доктор», а к доктору не пойдет. И он к доктору не пойдет, хотя чувствует недомогание — голова отяжелела, горечь во рту. Он хорошо знает этот симптом: пересохшая слизистая, такая жесткая, черствая, как подогретый лист бумаги. Студентам, бывало, разъяснял — классический грипп начинается не насморком, а жесткой слизистой. А теперь, наверно, у него истинный вирусный, а вот он тянет, старается уйти от врача, значит, и в нем крепко засел своенравный неотесанный мужичишко.

— А ты нездоров. У тебя грипп! — категорически установила диагноз Пименовна. В письмах и записках писала она «Вы» с большой буквы — так научила ее супруга Шеврова, интеллигентная, знающая толк в обращении женщина. Пименовна всегда внимательно относилась к наставлениям хозяек, видимо, следуя древнему правилу: в чужой приход со своим уставом не суйся. Ее семья и очаг давно разрушились, лепилась к чужому теплу, ходила по домам, помогала людям — не самая приятная работа! Нечто вроде бюро добрых услуг. При случае писала хозяевам записки, дабы подчеркнуть свою грамотность, обращалась на «Вы», а в глаза говорила: «ты».