— Вы хотели бы всю жизнь ребят превратить в хорошо организованный лагерь? — усмехнулся кто-то из гостей.

— Нет, это просто графический расчет жилого массива. Современного жилого квартала. Единственно возможное решение.

Голоногие девицы на экране телевизора отплясывали и щебетали что-то весеннее.

Не слушая архитектора, гости смотрели на экран.

— Есть вещи, — продолжал архитектор, — которые  п о з д н о  преподавать в школе, излагать в лекциях, внушать по радио. Истины, которые должны быть впитаны вместе с молоком матери, от рождения, с первого дня, с первым проблеском света. Вы улыбаетесь?

— Напротив, слушаю внимательно, почти как на семинаре.

— Вы не поняли нашего молодого друга, — рассмеялся вирусолог, — он предлагает нечто особое. Он настаивает на соответствующей перестройке хромосом, на включении запрограммированного «мы» в недра ДНК и РНК! Воздействие «до рассвета».

— Как вам угодно: хромосомы, гены, сверхгены… — невозмутимо продолжал архитектор, — только не хватайтесь за голову и не вопите о беспринципности, неверии, безразличии, не жалуйтесь на то, что с каждым годом детвора становится все труднее. У нас какая-то удивительная способность отделываться от действительности разговорчиками, анекдотиками, прибауточками, пока не грянет. А грянет — наваливаемся мероприятиями. Не лучше ли  в и д е т ь  и  п р е д в и д е т ь?

— Перекур! — объявил кто-то.

— Да, перекурим. Только еще одно, быть может, самое главное. Если не  м ы, значит апре ну! Апре ну ле делуж. Или-или. Другого нет. И заметьте: одно дело, когда этим самым леделужем занимается фаворитка Людовика, когда леделюж умещается в королевском алькове, в хоромах придворных, но совсем иное, когда уже не только мадам Помпадур, но и мадам Мещанка со всей своей оравой, всем ненасытным семейством предается современному леделюжу. В стиле откровенного свального греха. Трудновато будет воспитывать их ребятишек в духе уважения общественности и благонравного поведения.

Знатоки тонких вин смаковали из «наперстков» марочные, а на другом конце стола наполнили чарки русской горькой, и разговор принял задушевный характер. Вспоминали славное прошлое, рассказывали о доброте, счастье и горе людском… Кто перебирал в памяти приятные и веселые истории, а кто, напротив, предпочитал таинственное и страшное.

— Слышали про «чепе» в нашем квартале? Суматоху подняли — машину, морг, следствие… — воскликнула сидевшая рядом с Анатолием сдобная блондинка, — а моя приятельница проживает поблизости, прямо говорит: все ясно!

— А что же, собственно, ясно? — насторожился Саранцев.

— А то ясно — гулял с ней один. Ну, в общем, один там довел девчонку.

— Кто же он — этот один?

— А я не знаю. Мало ли. Обыкновенный негодяй.

— То есть как это — обыкновенный?

— Да так… Ну, которые без судебных последствий. Мы уж знаем.

— Знаете?

— Люди знают. Люди все знают. А что вы на меня  т а к  смотрите?

— Ничего, ничего. Продолжайте, пожалуйста.

— Да что продолжать? Я ничего не знаю.

— Но вы только что говорили…

— А что говорила? Ничего не говорила. Это вообще говорят.

«Любопытно получается, — размышлял Анатолий, поглядывая на собеседницу возможно учтивее, — кропотливый труд, экспертиза, поиск, вся сложнейшая новейшая техника, все это только для того, чтобы вскрыть обстоятельства, давным-давно и в полной мере кому-то известные. Кто-то знает и молчит».

— Представляете, — не умолкала соседка, — моя подруга так переживает эту историю!

— Легко понять человека, — сочувственно отозвался Анатолий.

— Да, конечно, скоро снимут печати, будет решаться вопрос о жилплощади.

«Снимут печати?.. — Анатолий, не выпуская рюмку из рук, разглядывал розовые ободочки на стекле — ощутимо нанесенную краску. Вот так, значит — снимут печати, распределят жилплощадь, и все! Ничего ей больше не нужно. Закроют дело, заселят площадь, и жизнь покатится дальше…»

— Вы закусывайте, закусывайте, — хлопотала соседка, — закусывайте, а то знаете, я прошлый раз не закусывала…

Анатолий не слушал уже, думал о жилплощади, о всем житейском, в чем никого осудить невозможно.

Молодой вирусолог, то и дело поправляя черные очки, уставился на донышко опустошенной стопки, так, словно это была чашка Петри:

— Мещанин живуч. Не сдается, а внедряется. Внедряется, понимаете, провоцирует оболочку. Гниль — его естественная среда. Растлевает, чтобы существовать.

Неизвестно, о чем бы еще зашел разговор за вечерним семейным столом, но подоспел час голубого экрана, шахматных досок и преферанса. Поднялись составлять пульку.

— Кстати, — воспользовался заминкой Евгений Крыжан, — насчет пульки. Никак не вспомню, кто выручил нас в нашу последнюю игру — кто присоединился четвертым?

— Кто же помнит четвертого? — пожал плечами хозяин.

— Вот здесь сидел, солидный такой, обходительный. Неужели не запомнили?

— Что вы, очень даже помню: недоставало четвертого, потом кого-то привели. Спасибо, подбросили. Наконец игра состоялась.

— Так вот я о нем, об этом четвертом, и спрашиваю.

— Ну что вы, понимаете, все про него и про него. Не знаю. Не помню, кто привел. Решительно не помню. Анютушка, девочка, — обратился хозяин к своей, несколько расплывшейся, но все еще приятной супруге, — не подскажешь ли, кто был этим четвертым?

— Господи, разве я могу запомнить все твои преферансы?

— Да что о нем толковать, — засуетился хозяин, размещая гостей, — и без него все отлично получается. Надеюсь, не откажетесь? — предложил он стул Евгению.

— Четвертым?

— Уж так получается.

Составили пульку, завязался картежный разговор, а за большим столом звенели еще рюмками, кто-то хвалил сладкие вина; пискливый детский голос подхватил:

— И мне, и мне сладенького!

— Оно не сладкое, оно — противное.

— И мне, и мне противного!

В пылу спора обронили упругое слово «лоббисты», и снова детский голос подхватил:

— У меня кукла лобистая! Смотри, какой у нее лоб!

Старая, седая бабушка Надия увела внучку, оторвала от экрана, на котором дюжина герлс, отвергая ханжество, лицемерие и фарисейство, отплясывала свободный современный танец.

— На всі боки! — вздыхала бабуся. — Содом и Гоморра!

— А ты расскажешь мне сказочку? Расскажешь сказочку? — приставала внучка. — Расскажешь, тогда пойду спать!

— Та яку ж тобі розказати?

— Про колосок. Про колосок! И еще, знаешь, про Телесика.

Ночь.

Приглушенный гул голосов. Полумрак в спальне, сквозь опущенные шторы — электрический сполох ночного города.

— Ну, слухай, дитино, про колосок…

…Жили собі на світі двоє мишенят, Круть і Верть, та півник Голосисте Горлечко. Мишенята тільки те й знали, що співали і танцювали, крутились та вертілись. А півник рано-ранесенько прокидався, спочатку всіх піснею будив, а потім до роботи брався…

— Бабуся, а почему Круть-Верть?

— Слухай, дитино, слухай далі…

Ночь. Прильнул к окну огненными глазами огромный, город.

Затихают моторы, гаснет свет в окнах, притихла внучка, не дослушав сказочки.

Кто-то из гостей прислушался к словам колыбельной: «Ой, спи, дитя, без сповиття…»

— Удивительно! В скупых поэтических строчках весь символ веры воспитания — освобождение от всяческих пут. «Доки не вснеш, не лишу тя!» Будь свободен, под моим материнским неусыпным взглядом, оберегающим тебя, твою свободу, твое счастье, твою жизнь…

Дом Кандауровых покинули заполночь; в опустевших улицах гулко отдавались шаги; ночные трамваи, непривычно просторные, просвечивались насквозь, как елочные игрушки; сверкали в сумраке глаза женщин, неслышно таились в тенях влюбленные. Ночной город возникал мерцающим маревом, доносящимися откуда-то шумами, все измерялось по-новому, далекое становилось близким, сирены электричек раздавались рядом, осязаемо, а говор загулявшей компании выступал вдруг выпукло в емком пространстве и внезапно проваливался в темноту.