В дверь постучали. Осторожно, согнутым пальчиком. И вслед затем Татьяна Чаплыгина переступила порог.

— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Богдан Протасович.

— Ничего особенного, кроме того, что она прогнала меня.

— Она — это Севрюгина?

— Богдан Протасович, голубчик, избавьте меня от этого поручения. Не могу! Она сумасшедшая. Она мне на нервы действует.

— Хорошо, хорошо. Я сам к ней загляну.

Чаплыгина не уходила.

— Богдан Протасович, я должна сказать вам…

— Хорошо — хорошо, немного позже. Извините, у меня товарищ Шевров.

Чаплыгина только теперь приметила Серафима Серафимовича, смутилась, отступила к двери.

— Да-да, я потом…

Богдан Протасович вернулся к Шеврову.

— К вашим услугам.

— Ну вот, пожалуйста, сами слышали, Богдан Протасович. Чаплыгина совершенно правильно охарактеризовала.

— А ваше мнение?

— Севрюгина способна на все, что угодно. Считаю, Богдан Протасович, ее нужно транспортировать.

— Это как же — транспортировать?

— Как угодно. На лодке, на самолете, на вертолете. Чем скорее, тем лучше. На все четыре стороны. Согласно мудрой народной пословице: «не нашу овцу…»

— Девушка больна, в неуравновешенном состоянии…

— Какое там особое состояние! Переутомилась на танцплощадке. Перетанцевала. Вы что думаете, твист — легкое дело? — Серафим Серафимович как-то странно повел плечами.

— Не могу судить. Из всех Твистов я знаю только Оливера.

— Оливера? О таком не слыхал.

Богдан Протасович не помнил, как расстались с Шевровым. Помнил только — распахнул дверь на балкон — хотелось глотнуть свежего воздуха.

Солнце сквозь тучи. Почему-то обрадовало, что солнце еще не зашло.

На лестнице встретил Кириллову.

— Проведали Севрюгину, Надежда Сергеевна? Что с ее глазами?

— Ничего. Бездумные глаза пустой девушки.

— А мне глаза казались хорошими. Неужто ошибся? Обидно ошибаться в людях. С каждым годом все обиднее.

Богдан Протасович прислушивался к нарастающим порывам ветра:

«Все еще зависим от стихии. Глупейшее устройство души. Всегда чувствую себя ответственным за все вокруг. Даже за пятна на солнце…»

Снова стал думать о случае со стюардессой: актин оказался неэффективным.

В перерыве между обедом и ужином повариха вышла на крылечко перевести дух. Подоспела кастелянша с ворохом постельного белья и новостей: где размыло, кого затопило, чью полуторатонку перевернуло. Судачили-судачили, пока друг на дружку страх нагнали. Глаза поварихи забегали по сторонам, отыскивая точку опоры, остановились на Чаплыгиной.

— Подсаживайся к нам, девушка. А то мы тут песни пели-пели, да уж и петь перестали.

— А я на вертолет смотрю, — вторила кастелянша, — скоро он лестницу с неба бросит?

— Никакой лестницы не требуется, девочки, — примостилась рядом с поварихой Татьяна, — все нормально. Гуляйте, пока гуляется.

— А почему Прудников, точно стриж перед грозой, мотается? По человеку видать — дело серьезное. Гляди — на машине промчался, штабных развозит.

— У него семья в поселке осталась, — подбавила масла в огонь кастелянша, — от беспокойства скорость нагоняет.

— Что говорить, заботливый, — вздохнула повариха, — не то что некоторые…

— Это верно, семья у них простая, без высшего образования, однако сообразованная. И любовь завидная.

— А я так живу, — смотрела на распухшие руки повариха, — получку не пропил и слава богу, — помолчав, продолжала: — интересно у нас получается — в кино показывают красивую любовь, а в жизни? Попался подходящий — и ладно…

Таня возмутилась:

— Разве не от нас зависит? Или, может, счастье должны готовеньким по квартирам развозить? В красивой упаковочке? Вот так, под березкой будем сложа руки сидеть да ждать, пока нам изящную жизнь поднесут.

Повариха раздраженно оборвала:

— Из личной моей красоты и благородства шубу не сошьешь. Надо, чтобы и другой благородно жил. А то, знаешь, так бывает: ты к нему с красотой, а он тебя матерно. Вот тебе и красота!

— А кто нам виноват, что бросаемся на шею первому встречному!

— Вот и я так рассуждала. В шестом классе неполной средней школы. Потом семилетку закончила, с мечтами покончила. А жить надо. Вижу — уходит времечко! Не кинешься на шею, другая кинется. Тоже мало интереса.

— Девочки, — воскликнула кастелянша, — наверно, писатели для того красивые книги придумывают — стараются, чтобы мы смотрели и подражали.

— Эх, с вами наговоришься, — поднялась повариха, — подражай не подражай, а ужин готовить надо. Не смотри, что кругом ЧП, в столовку все одно явитесь.

Она выпрямилась, по-старинному видная, крупная женщина, молодая, но уже расплывшаяся. Не то с тревогой, не то с усмешкой уставилась на разлив, на дальний берег:

— Ох-ох-ох — где-то мой, благородный, по каким бережкам-забегалушкам плавает!

Отщипнула с березки раскрывшуюся почку и скрылась в чаду своей поварской обители.

У крыльца стояли легковые машины. Верхний свет от подвешенного на кронштейне фонаря не позволял разглядеть лица людей, и только уже подойдя, Вага узнал секретаря обкома Лебедева. Двое незнакомых отрекомендовались сами: высокий с бородкой в духе начала века и среднего роста молодой человек с объемистым портфелем, похожим на чемодан, оказались членами министерской комиссии.

Шевров с видом радушного хозяина принимал гостей:

— Как добрались?

— Да вот, спасибо, товарищ Лебедев вертолет предложил.

— Оставались бы в городе, — сочувственно поглядывал Шевров, — сейчас здесь не очень-то уютно.

— А мы, правду говоря, надеялись на солнышко, — пожаловался приезжий, тот, что помоложе, — Брамов нам сказочный край прочил.

— Ну, что ж, взойдет завтра солнышко, — пообещал Шевров, но тут же добавил, — ежели ледоход переживем.

— А здесь воистину краса сказочная, — воскликнул приезжий, — я с вертолета смотрел: холмы и кедровые рощи в серебре разлива. Долина жизни в бескрайней степи!

— Мой коллега склонен к поэтическим выражениям, — перебил второй приезжий, человек вида озабоченного, из тех жилистых лошадок, что тянут, сколько ни нагрузишь, — но, между прочим, дела у нас сугубо прозаические. Разговоры пошли и письмо есть: площадка под новый корпус филиала ошибочно выбрана. Так что ледоход представляется мне компонентой вполне насущной в смысле проверки надежности.

Он снисходительно посматривал на своего спутника.

— Короче: пожалуйста, коллега, с поэтического вертолета на землю прозаическую. Никуда не денешься!

Вага невольно подумал: «Он из тех русских людей, которые всюду приживаются хозяином. Комиссарскую куртку заменяют европейской парой, чтобы снова достать куртку, когда жизнь прикажет».

Лебедев журил местных руководителей:

— Что же вы, товарищи дорогие, о благополучии рапортуете, а к вам добраться немыслимо! — он старался разглядеть сквозь темень очертания берега. — Вот сейчас председатель комиссии наименовал наш край Долиной жизни. Он прав. Оазис в степи. А мы разбили Долину жизни на ведомства. И каждому ведомству некасаемо, что творится у соседа. Не по его, дескать, ведомству.

Никто не возражал товарищу Лебедеву, ни одно ведомство.

Все почтительно слушали.

— А вы знаете, почему я приехал? Сигнал? Звонок? Нет, еще до сигналов, при ясном небе, в тихую погоду человек пришел. Высокий такой, приметный — Микула Селянинович здешнего района. «Беда, говорит, товарищ секретарь. Как бы наша реченька зла не причинила! — «Напрасно тревогу бьешь, — отвечаю, — у нас там железобетон». — «А что ж бетон? Никакого бетона на все берега не хватит. У нас дамба земляная. Камнем укрепленная. Слушал я ту землю, которая под дамбой: стонет глубина, на подмогу зовет…» — «А ты своим докладывал?» — «А как же, первым долгом. Зовет, говорю…» — «Ну и что?» — «Это, отвечают, она тебя, дурака, зовет». Я и в другой раз до них: «Земля заглохла, говорю. Молчит. Не откликается. Машины по грейдеру бегут, трехтонки, тяжеловозы, а в земле отзвука нету. Больно уж паводком пропиталась. Насквозь всю дамбу влага прошла, весь шум глушит». А они на меня шикают: «Ты что, дед, явился сюда, нас пугаешь! Сам ты оглох, землю не чуешь».