Внезапная болезнь Севрюгиной встревожила Богдана Протасовича:
— Надежда Сергеевна, надо проследить нарастание лимфоцитоза.
— Богдан Протасович, право, не вижу причин для беспокойства.
— Конъюнктивит несомненный и, вполне возможно, сопутствующий. Учтите, последнее время Севрюгина работала на новой аппаратуре. Возможно, проверка установок была недостаточно надежной.
— Богдан Протасович, — вмешалась Татьяна, — Севрюгина ресницы недостаточно надежно покрасила!
— Коллега Чаплыгина!
— Я сказала правду.
— Отвратительная правда. Извольте позаботиться о своей подруге.
— Богдан Протасович, вы знаете обстановку. Я просто удивляюсь. Все дружинники мобилизованы, у нас нет времени на Севрюгину.
— Нет времени помочь товарищу?!
— Севрюгина поставила себя вне коллектива. Это не болезнь, это дезертирство.
— Вне коллектива! Легко и просто! Сперва полнейшее всепрощение. Дескать, наша Янка, наша девочка. Свой парень. Что ни сотворила, какой бы номер ни выкинула — все сойдет. Ничего, мол, страшного. Признавайтесь, говорили так: ничего страшного?
— Профессор, поверьте, я очень высоко ценю…
— Не желаю слушать. Обидно слушать. Дико. Извольте позаботиться!
— Но вам известно, что происходит кругом…
— Рядом человеку плохо, а вы по сторонам оглядываетесь!
Только великое уважение к Богдану Протасовичу заставило Татьяну навестить Севрюгину.
— А, железная! — приветствовала ее Янка. — Забота о дохлом товарище?
— Меня просили…
— Ясно. Плановая сердечность. Спасибо. Считай, что расцеловала тебя. В порядке профсоюзной дисциплины.
Ветер ворвался в рощу, вершины кедров маячили перед окном.
Таня видела, как склонялись до земли деревья, как в небо упрямо взбирался вертолет. Его сносило, он возвращался с непреодолимым упорством, его отбрасывало вновь и вновь, он возвращался — далекая, маленькая и несокрушимая стрекоза, направляемая невидимой настойчивой рукой.
— Мне необходимо поговорить с тобой, Янка.
— Ну что ж, поговорим по душам, как девушка с девушкой.
— Я все думаю о Василе. Зачем ты кружишь ему голову?
— Василь, Арник, Степан — не слишком ли много забот для скромной девушки?
— Уходишь от разговора? Ладно. Тогда о тебе. Ты разумный человек, Янка. Умеешь работать. Можешь быть хорошей, счастливой.
— Спасибо. Растрогана. Украдкой утираю слезу. А теперь о тебе: как поживает Степан?
— Степан? Почему ты спрашиваешь о Степане?
— А так — сочувствую. Представляешь: Степан и ты! Чудная пара. Жена докладчик, муж содокладчик. С ума сойти можно от радости.
— Я пришла поговорить с тобой по-человечески. В последний раз. Заметь.
— Неудачное время выбрала. Солнышко зашло, сыро, холодно. Буря! Ты любишь бури?
Таня потупилась, проговорила сочувственно:
— Зачем коверкаешь себя? — Странно — есть люди, которые не стыдятся стыдного, даже бравируют. Зато старательно прячут все хорошее — стыдятся хорошего.
— Неудачное время выбрала для лирики. Я злая. Растрепанная. Руки готова кусать. И ты представляешься мне попом в юбке. Обиделась?
— Слишком хорошо знаю тебя, чтобы обижаться.
— И правильно делаешь, — я объективно. Гляжу на тебя и рисую картину. Зачем пришла? Что нужно? Благословить перед потоплением?
И вдруг, с обычной непоследовательностью, доверчиво, простодушно, как человек растерявшийся, нуждающийся в поддержке:
— Скажи, Танюша, ты вышла бы замуж за старика? Ну, не за старика, а так — за пожилого товарища. Средних лет.
— О ком ты говоришь, Янка? Надо знать человека…
— Не знаешь? Святая простота.
Янка уставилась в потолок:
— Ну, хорошо. Открою тайну.
Севрюгина приподнялась, опираясь на круглый локоток:
— Слышала такое имя — Брамов? Олег Брамов?
— Да. Мельком. Кажется, упоминал Шевров.
— Шевров? Наверно, Шевров…
Янка села на постели, обхватив колени руками:
— Ты, конечно, знаешь — Олег Брамов не самый последний человек в отделе. Растущий. Обещающий.
— Должно быть, хороший человек, если так о нем отзываются.
— Ты так считаешь?
— Уверена. Если сложилось общественное мнение…
— Ты славная, сердечная девушка, Танюша. Я искренне желаю тебе счастья.
— И тебе желаю счастья, Янка. Все уладится. Увидишь!
— Да, надо устраиваться в жизни…
— Устраиваться? Как странно ты рассуждаешь — устраиваться! Не люблю этого слова.
— Почему странно? Так все рассуждают.
— Все? Кто — все, Янка? Кто?!
Таня пересела на диван:
— Тебя что-то мучит, Янка? Я вижу. Не договариваешь, скрываешь… Ты любишь его?
— Что за вопрос? Такой представительный. Далеко пойдет. Танюша, придвинься ко мне поближе, — Янка обняла Чаплыгину. — Ну, еще поближе. Посидим рядочком. Ты боишься бури?
Таня спрятала глаза за стеклышками очков:
— Никакой бури нет. Так себе — весенний ветер. Как в песне.
— Песня! Я была на реке, слышала песню. Скажи, за нами пришлют самолет?
— Странное существо. Во всем находишь страшное. Тебе, наверное, в ясный день кошмарные сны снятся.
— Угадала!
— Успокойся! К вечеру мост починят, пойдут автобусы. И ты укатишь со своим Олегом на юг.
— А ты знаешь, что произошло тут в прошлом столетии? Завхоз рассказывал — ледяная гора приползла к волостному управлению…
— Наконец, и ты заинтересовалась историей! Но тогда не было железобетона. Нам повезло, Янка. Нас оградили!..
— Нет, все-таки мы с тобой несчастные!
— Почему несчастные? Я счастлива, Янка. Очень счастлива. По-настоящему.
— Дружите со Степаном?
— Да, очень.
— Рада за тебя. Честно говорю.
— И у тебя все уладится, Янка, поверь. Твой Олег, видимо, приличный человек.
— Да, совершенно приличный. Солидный. Семейный. Вчера узнала: женат, трое детей. Один уже футболист. Левый край. Будем все вместе за советский футбол болеть.
— Женат? И ты… ты его ждешь?
— Да, жду. Он поклялся, что жена плохая, испортила жизнь. А он — хороший.
— Ну, а ты, Янка, ты сама что думаешь? О нем, о себе. Ты сама — хорошая? Подумай, ответь самой себе!
— Думай — думай. Надоело думать. Жить хочу.
— Честное слово, не пойму тебя. Говоришь разумно, рассуждаешь, все видишь, все понимаешь. И вдруг!..
— А с тобой так не бывает? Рассуждаешь разумно, а поступаешь… Разве тебе не желательно хоть капельку своего уюта, радости, комфорта…
— А гордость, совесть, уважение к себе?
— Гордость, уважение, — Янка упала на подушку. — Погляди в зеркало, товарищ Чаплыгина! У тебя от постоянной гордости морщины на мудром челе.
— А у тебя, Янка, беленький, гладенький лоб капризного избалованного ребенка.
— Ну и пусть! Не каждому приятно стать старушкой в двадцать лет.
— Я пришла к тебе как подруга. Как друг. Но теперь прямо скажу: я бы не могла жить, как ты. Себя не уважала б. А ведь это страшно — потерять уважение к себе… — Татьяна встала с дивана, безотчетным движением отряхнула рукой платье. — Ты действительно больна. Очень больна, Янка. Только это не лучевая. Совсем другая болезнь — без единого лучика.
— Ну и ладно. Не о чем толковать, — Янка откинула одеяло, вскочила с постели. — Уходи. Уходи говорю. Нечего здесь, понимаешь… Ты праведная, каменная, гранитная. А я телесная. Выматывайся!
Богдан Протасович не успел войти в свою комнату — голос Шеврова:
— Разрешите?
— Пожалуйста, Шевров. Но, должен признаться, неважно себя чувствую.
— Не задержу. Я кратко, Богдан Протасович. Обстоятельства чрезвычайные. Прежде всего о лаборантке Севрюгиной.
— Как ее состояние?
— Не знаю. Еще не сообщили.
— Надежда Сергеевна наблюдает за ней?
— Не пустила.
— Простите, как вы сказали?
— Говорю: Севрюгина ее не пустила. Заперлась и никого не пускает. Требует самолет и клинику. «Не желаю, заявляет, подо льдом плавать».
— Чаплыгина была у нее?
— Насчет Чаплыгиной не знаю. То есть, слышал обрывок разговора, но не решаюсь повторить. Севрюгина ответила в очень резких выражениях.
