— Предупреждаю: за мной приедут, я улетаю.

— «Предупреждаю» — «улетаю» — почти стихи.

— Что ж, улетай, — вертел папироску Степан, — видать, дорожки расходятся. Прискорбно. Но что поделаешь?

— Расходятся! Строго судишь. А где раньше были? Где были, когда я перерабатывала? Все добрые, все хорошие, а я наглоталась рентгенов — никому дела нет! Янка веселится, смеется, кружится — и ладно?

— Только не плачь, пожалуйста. Лети. Гуляй. Не жалко.

— Почему так говоришь? Зло, презрительно. Презираешь, да?

— Что произошло, ребята? — спросила Таня.

— Что произошло? — Степан сломал и выбросил папиросу. — А вот смотри. Нет, не на Янку — на плотину смотри. Видишь: железобетон, скала, оплот района и гидростанции. Разглядела? Так вот, слушай эпическую историю: один железный старик соорудил плотину, чтобы мы за ней — за каменной горой — жили, поживали, добра наживали. Другой железный старик приглушил вирусы для ради нашего здравия и спокойного благоденствия. А мы, Таня, вроде чижиков на проводах. Помнишь, стихи читали про чижиков? Давние стихи, довоенных годов. Примостились чижики на проводах, приспособили провода для насеста. Хорошо. Приятно. Ветерком продувает. А по тем проводам Ленин говорил!

— Ну, что же ты замолчал? Продолжай, — требовала Янка.

— Так вот, не хочу быть чижиком. Не хочу жить за счет железных стариков!

— Все вы тут железобетонные, четырехугольные, — крикнула Янка, — одна я, несчастная, обыкновенная!

— Скапустилась наша богиня солнца, — развела руками Татьяна.

— Не осуждай ее, — отозвался Степан, — иногда мне кажется, что в каждом из нас живет этакая маленькая, себялюбивая Янка, которой хочется всего сладенького и ничего горького. Все легонькое и ничего трудного. Легкое для себя, а трудненькое другим. Только мы понимаем, что это подло. Знаем, что такое хорошо, что такое плохо. А Янка ничего знать не хочет. Верно я сказал, Янка?

— Все вы четырехугольные, жестокие. И ты, Чаплыгина, жестокая. Алгебраический знак.

— А без знака тоже не проживешь. Или проживешь скотиной.

— Тебе хорошо, ты железная!

— Железо нелегко достается, дорогая моя!

На крыльце митинговали хором, не слушая друг друга:

— Ребята, теперь у нас пропасть времени. Что будем делать?

— Не сомневайся, Степа, штаб работенку предложит.

— Товарищи, пока не призвал штаб, предлагаю танцы. Раскопал тут радиолу и магнитофон — шикарная жизнь!

— Только уговор, ребята: никаких излишеств.

— Будь спокоен, Степа, все организуем нормально. Предлагаю сознательные старинные танцы.

— Здорово! Дежурство под радиолу.

— А что? В чем дело, коллеги? Пока не просигналили призыв, мы люди вольные, штатские. Голосую за радиолу. Кто против? Воздержался? Танцуют все!

Вверху, над ветвями березы зашипел репродуктор. Молодой, чуть сипловатый, на ходу перестраивающийся на солидный лад голос потребовал:

— Внимание, внимание! Говорит штаб дружины. Говорит штаб дружины. Вызываем тройку товарища Акшаулова. Внимание. Повторяю…

— Вот тебе и особое!

Зашумели, закружили встревоженным роем.

И тотчас притихли — особое распоряжение вступало в силу. Коротко, по-деловому, обсуждали положение.

И только тройка Акшаулова отделилась от замкнувшегося круга и зашагала молча, в боевом порядке.

Дымок папиросы таял над головой вожака.

— Товарищ Федотов Степан! — снова заговорил репродуктор. — Вас вызывает штаб дружины. Вас вызывает штаб…

Над вершиной березы шелестел репродуктор — миллионы электронных муравьев накапливали грозу. Береза была очень красивой, но кора оказалась изрезанной — пили сок и оставили надпись: «Здесь были…»

И здесь уже были!

Янке стало жаль ее, прижалась к стволу, ласкала щекой.

Репродуктор откашлялся и строго повторил:

— Степана Федотова в штаб!

— Степку в штаб, — подхватил Любский. — Приготовиться Янке Севрюгиной.

— Мальчики, вы знаете, я всегда с коллективом.

Где-то в доме зазвонил телефон.

— Товарищи, это с большой земли! — Виталик кинулся на зов телефона.

— Большая земля! — щурясь смотрела ему вслед Чаплыгина. — Обожает романтику мальчик.

Вверху по течению раздался глухой, упругий разрыв, точно хлопнули огромной дверью.

— Что это? — замерла Янка.

— Обыкновенно, лед подрывают, — выглянула из-за двери тетя Глаша.

— Нет, не обыкновенно. Я знаю…

— Обыкновенно бомбят по затору. Уж теперь и не скажу, сколько дней нам тут гулять. Не знаю — день, не знаю — два. Говорят, дамбу размыло.

— Ну что вы, тетя Глаша, дамба железобетонная.

— Дамба бетонная, да земля земляная. Наша речка тоже с понятием. Разбирается. Бетон обошла, сырую землю размыла. Весь угол трассы под лед ушел. Ни лодкой, ни машиной. И мост через рукав снесло.

На лестнице раздались торопливые шаги. Любский прыгал через две ступени.

— Резво бегает, — прислушалась тетя Глаша, — должно быть, важные новости подгоняют.

Любский вылетел на крыльцо:

— Ребята! Коллеги! Друзья!

Виталик обнимал товарищей:

— Братья и сестры, только что звонил Василь… Извините, поправляюсь: наша надежда и гордость, научный сотрудник института…

— Да говори уже! — прикрикнула на Любского Янка.

— Ребята, победа! Сейчас звонил Василь Корж: Белянка принимает пищу. Все ее детеныши выжили. В отличной спортивной форме. Точная реакция. Поздравляю, товарищи!

— Идиот! — оттолкнула Виталика Севрюгина. — Я думала, самолеты за нами прислали.

— Коллеги, дорогие мои, вот только сейчас я лично говорил с Василем: малыши резвятся, пищат, хулиганят. Вы представляете! Одному Белянка уже надрала уши. Полная, абсолютная победа, товарищи!

Все окружили Любского, расспрашивали, поздравляли друг друга.

Богдан Протасович остановился в дверях, наблюдая за шумной ватагой молодых.

Шевров заметил Вагу и первый, через головы других, протянул руку:

— От всей души, искренне!

— И я от всей души! — оттеснил Серафима Серафимовича Прудников.

Севрюгина безучастно поглядывала на окружающих, прислушиваясь к далеким разрывам.

Янке становилось все хуже — движения неуверенные, руки болтаются, точно у тряпичной куклы.

Вдруг она пошатнулась:

— Степа! Мальчики, мне плохо…

Степан поддержал ее. Янка беспомощно повалилась на плечо Федотова.

Праздничное платье поблекло, обмякло, впрочем, она тотчас безотчетно поправила его.

— Перенесите ее в амбулаторку, — распорядился Шевров.

— Что с лаборанткой? — подошел Вага.

Татьяна посмотрела на профессора и ничего не сказала.

Севрюгину уложили на диван, принесли самую мягкую подушку, нарядили в свеженький, пахнущий утюжкой халат, укрыли пушистым, одеялом, Янка откинулась на подушку, лежала плашмя, как после тяжелой болезни: глаза в потолок и немножечко к носу. Несмотря на беспомощно упавшие руки, несмотря на то, что Янка не сделала ни малейшего усилия, — халат, аккуратно, складочка в складочку облегал ее тело, выглядел нарядно, даже празднично.

Кастелянша, навестив больную, невольно задержалась в дверях:

— Красивая, шельма!

Немного погодя, расправляя на вешалке платье Севрюгиной, она обнаружила в поместительном накладном кармане телефонограмму:

Суть телефонограммы не являлась для кастелянши новостью.

Как все местные жители, она знала, что междуреченской плотине предстояло принять на себя и пропустить через шлюзы весь поток, выдерживая небывалый напор, спасти низовье от затопления. В том случае, разумеется, если плотина выстоит.

Хотя никто в округе не произнес слова «катастрофа», чрезвычайность положения была очевидной. Удивило кастеляншу только одно: как телефонограмма попала в карман нарядного платья.