— Тогда еще вопрос: как уживаются… простите, как согласуются в вашем представлении патриархальные начала — ну, хотя бы ваше излюбленное «не береть», о котором нам поведал коллега Корж, — как сочетается все это с новейшими…

— Извольте. Мои патриархальные, устаревшие взгляды предельно четко сформулированы в новейшем «До рассвета». Научиться воздействовать, восстанавливать разрушенные молекулярные связи, врачевать еще «до рассвета» — согласитесь, это добрые и вполне современные мысли.

— У меня еще вопрос: основные направления кибернетической биологии?

— Я бы отметил два наиболее примечательных направления, — Вага хмуро поглядывал на своего собеседника, — одно, в высшей степени эффектное и развлекательное, занято решением вопроса: сколько кибернетических ангелов может уместиться на острие кибернетической иголки. Другое, не столь эффектное, но зато более насущное, стремится решить задачу — сколько добра может принести человечеству современная наука.

Таня участия в разговоре не принимала: болезненно щурясь, с тревогой наблюдала за Вагой — обидно было, что Богдан Протасович так простодушно принял вызов Тишайшего.

Обращался Жан к профессору с подчеркнутым уважением, голову склонял почтительно. Но за этой внешней почтительностью легко просматривалось желанье щегольнуть, уязвить, поддеть. Наконец пыл Тишайшего иссяк:

— У меня все, — и оглянулся по сторонам, стараясь определить, какое произвел впечатление.

Тогда из-за сутулой спины Жана Тишайшего выступил приятель его, поджарый молодой человек с глазами-точечками, мерцающими на бледном, узком лице. Наклонясь вперед, слегка опираясь на плечо Жана, он заговорил неторопливо, расчетливо подбирая слова, уснащая речь потоком специфических терминов, бравируя новейшими данными, только-только выхваченными со страниц свежайших вестников и отчетов, каждой фразой, каждым словом подчеркивая свое причастие к особому кругу избранных, формирующих передовую исследовательскую мысль.

Однако Вага немедля, по-простецки переводил все мудреное на общедоступный человеческий язык, словно обращаясь к непосвященной, огромной, всенародной аудитории. И чем спокойней и доступней говорил Вага, тем неспокойней и запутанней становилась речь его оппонента.

— Вы все время упрощаете! — упрекнул он Вагу.

Богдан Протасович посмотрел на голубые просветы в низких, взъерошенных тучах, на проглянувшее веселое солнышко, зеленые ветви кедров:

— Нельзя все-таки забывать, что все вокруг обходится без терминов и формул. И тем не менее чудесно произрастает и цветет. Графики и значки требуются нам лишь в силу особенностей человеческого мышления. А стало быть, чем строже и проще опосредствующая система, тем крепче связана она с жизненными явлениями, тем достоверней знание. Лишь то является подлинным термином, что насущно необходимо, без чего невозможно обойтись.

— Спасибо, профессор. Весьма полезно. Правда, несколько в духе минувшего столетия. Немного напоминает Гёте: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни». Однако вы не слушаете меня, профессор, вы смотрите на веточку кедра!

— Напротив, прекрасно расслышал имя поэта. И невольно подумал: уходит Фауст, является каретник с гомункулюсом в реторте.

Чаплыгину охватило странное ребяческое чувство: вот сейчас подойти к Богдану Протасовичу, ближе всех, чтобы совсем рядом. Вспомнились слова Кирилловой: «Он должен знать, что верят в него».

Таня ждала, когда Богдан Протасович останется один, но Вага, окруженный молодежью, двинулся к реке, и только Любский отстал, направился к Чаплыгиной. Она хотела уйти — встревоженность, растерянность Любского раздражали ее. Вечно получалось так: когда Тане требовалось дружеское внимание, поддержка, — рядом оказывался человек, который сам нуждался в помощи. И приходилось ободрять, обнадеживать, советовать.

Таня свернула в боковую аллею, но Любский последовал за ней, она ускорила шаг, Любский догнал ее:

— Танюша!

— Чем расстроен, Виталик?

Любский подошел, мурлыча старинный романс, ставший модным; переключился было на другую песенку — у него всегда так, одно за другим, магнитофонной лентой, — но песенка оборвалась, и вдруг, не переводя дыхания:

— Скажи, Танюша, зачем Брамов приезжает?

— Не знаю, Виталик. Брамов для меня личность потусторонняя. Выше моего понимания.

— А Богдан Протасович? Тоже выше понимания?

Таня рывком поправила лохматую шапку — капроновая папаха сдвинулась на глаза, на стекла очков.

— Ты с песенками ко мне, Виталик? Или, может, дело есть?

— Я и говорю дело: как жить будем, когда Вага уйдет?

— Уйдет?

— Да. Создадут невыносимые условия…

— Кто? Зачем?

— А зачем приезжает Брамов? Кто такой Брамов? Для тебя он потусторонний, а для нас тутошний. Кое-что про него слыхали: работал вместе с Шевровым, доброй славы не нажил. Почему Шевров зашевелился, засуетился? Гальванизированный! Любезничает с Тишайшим и его приятелем — потребовалось общественное мнение молодежи? Обхаживает Кириллову…

— Здо́рово, Виталик! На смену романсам — полундра?

— Ты романсами не попрекай. Романсы красивые. А в жизни, пока что, далеко еще до романсов, — Виталик неспокойно задергал плечом. — Можешь, конечно, язвить. Привычный. Понимаю, как относишься: случайный парень в науке. Мальчик с гитарой. Младший посредник между Вагой и крысами. Но я чуткий посредник, чувствительный. И пусть вы сугубо научные, зато я вижу дальше микроскопического поля.

— Эти мне чувствительные, — усмехнулась Чаплыгина. — Вспомнилось, как ты приглашал Кириллову к танцам. На ступеньках институтской лестницы. Может, тоже обхаживал?

— Где нам! Шевров, вот кто мастер ступенечек. Насквозь вижу. Вага уйдет, а разработки Ваги останутся.

— Непонятные настроения, — раздраженно перебила Чаплыгина.

— Непонятные? Подлость не переношу. Физически. Или, может, Янка правду сказала — давай в сторонку — красивенькими?

— Янка-Янка, Шевров, Брамов… Что вы терзаете меня! — крикнула Чаплыгина.

— Танюша!.. — испугался Любский. — Обидел тебя? Прости, честное слово, не хотел.

— Что предлагаешь? Ну, говори! Письмо в стенгазету? Комсомольское собрание? Вечер догадок и подозрений?

— Не знаю, Таня, не знаю. Просто сказал тебе, как надежному товарищу. Конечно, потребуются доказательства…

— Доказательства? Да, конечно. Факты и доказательства. А у тебя что? Жалобы, девушки!

Угловато размахивая руками, Чаплыгина побежала к реке, потом вернулась:

— У нас очень любят приводить примеры с добрым садовником. Так вот пример: если дерево, посаженное добрым садовником, принялось и расцветает — это доказательство? Это победа? Ну, отвечай, мальчик с гитарой!

Янка Севрюгина металась между берегом и лагерем, то и дело приносила новости: «В соседнем районе затопило, в ближайшем размыло, мост снесло, мы отрезаны».

Молодые собрались на крылечке покурить, Степан не успел спичку зажечь — Янка.

— Звонила на аэродром. Через час обещают самолет. И дальше все по расписанию.

— Тебя Татьяна разыскивала, — переломил спичку Степан, — собирайся на дежурство по случаю чрезвычайного положения.

— Я не дружинница.

— Все равно собирайся. Там видно будет.

— Мальчики, не могу. Вы знаете, я перерабатывала в лаборатории, у нас новая аппаратура, совершенно не изученная. А в результате — головокружения, боли в затылке. — Янка широко раскрыла глаза, — конъюнктивит. Понимаете, что это значит?

— Ясно. Предлучевая.

— Да. Я все время перерабатывала. Старшая лаборантка застряла в городе. Загрузили меня до отказа. А теперь что делать, мальчики?

— Между прочим, здорово у нас получается, — заметил Степан, — в школе были стариками. В науке стали мальчиками и девочками.

— Степа, ты не ответил мне!

— Чаплыгина на горизонте. К ней обращайся. Она сегодня генерал.

— Таня, говорят, ты включила меня в списки дежурных?

— Нет. Зачем? Тебя разыгрывают.