Обратившись после произведённого разграничения к юридической ошибке в узком смысле этого слова, авторы кодекса пошли в направлении создания определённых изъятий из общей максимы ignorantia juris. Сформулированы данные исключения в § 2.04(3) М.Р.С. были следующим образом:

«Мнение о том, что поведение юридически не образует правонарушения, является основанием защиты от основанного на таковом поведении обвинения за такое правонарушение, когда:

(a) статут или иное законоположение, определяющие правонарушение, не известны действующему и не были опубликованы либо сделаны разумно доступными иным способом до начала осуществления вменяемого поведения; или

(b) он действует, разумно основываясь на официальной формулировке закона, впоследствии признанной недействительной либо ошибочной, содержащейся в: (i) статуте или ином законоположении; (и) судебном решении, мнении или приговоре; (ш) административном приказе или дозволении; либо (iv) официальном истолковании публичным служащим или органом, наделённым законом ответственностью за истолкование, отправление либо применение закона, определяющего правонарушение».

Первое из приведённых изъятий, созданных кодексом, определённо являлось новым в плане доктринального признания правового значения за юридической ошибкой в данной ситуации, хотя, бесспорно, аналогичные случаи имели место в судебной практике и ранее.[798] При этом, как представляется, самоочевидность релевантности здесь error juris не требует какого-либо дополнительного теоретического анализа самого по себе.[799]

Особо следует остановиться лишь на втором исключении, представляющем в сущности релевантную юридическую ошибку, возникшую вследствие неверной интерпретации закона одним из указанных в норме источников либо вследствие недопустимого содержания закона per se. В данном положении М.Р.С., как нетрудно увидеть, нашла своё разрешение противоречивость и непоследовательность судебной практики первой половины XX в. относительно релевантности юридической ошибки в ситуациях с поведением, являющимся морально нейтральным вне аспекта его уголовной запрещённости.

Последнее, что следует отметить в формально-юридическом анализе норм М.Р.С., так это предусмотренное составителями кодекса процессуальное ограничение возможностей чрезмерного прибегания к ссылкам на релевантную error juris, выразившееся в перемещении § 2.04(4) М.Р.С. на обвиняемого бремени её доказывания в виде бремени убеждения посредством предоставления преобладающих доказательств.

Обращаясь к собственно теоретической оценке приведённых положений М.Р.С., можно сделать следующие выводы.

По своим внешним характеристикам в нормах кодекса в затронутом аспекте проявляется, бесспорно, тот самый дух компромисса, который присущ всему проекту М.Р.С. Своё выражение он нашёл, во-первых, в сохранении общей нерелевантности error juris с одновременным допущением противоположного подхода в ряде ограниченных ситуаций и, во-вторых, в перемещении на обвиняемого бремени доказывания релевантной юридической ошибки, не обоснованном, как отмечает Джордж П. Флетчер, никакими теоретическими, принципиальными соображениями, кроме практической выгоды в правовой реформе.[800] Оценивая этот компромиссный подход, допустимо сказать, что с позиций практики он сам по себе, несомненно, приемлем, представляя осторожное разрешение сложной проблемы уголовного права.

Однако практические доводы, взятые изолированно, не могут и не должны предопределять являющуюся всецело самостоятельной оценку уголовно-правовых положений с теоретической точки зрения. И в данном последнем отношении схема релевантности error juris, предложенная авторами М.Р.С. на базе теории виновности, является глубоко дефектной в своих исходных началах. Связано же это с тем, что в построении норм М.Р.С. о юридической ошибке составителями кодекса изначально был заложен внутренний конфликт между, с одной стороны, моральной упречностью как сущностью теории mens rea и основой к релевантности error juris одновременно и, с другой, психологическим подходом как сущностью теории виновности.

Раскрыть содержание данного конфликта можно, прибегнув к сопоставлению § 2.02(9) М.Р.С. с § 2.04(3) М.Р.С.

Итак, с позиций теории виновности субъективным настроем индивида, образующим требуемые элементы виновности, охватывается широкий круг объективных явлений, разделяемых на поведение, его результат и сопутствующие обстоятельства. В схеме, выработанной М.Р.С., элементы виновности соотносятся только с ними, не отражая самой по себе моральной упречности, создающейся либо исходно имеющимся внутренним пониманием порицаемости совершаемого, либо приобретённым до момента действия представлением о предполагаемом к осуществлению деянии как порицаемом в силу запрещённости такого поступка уголовным законом. Иными словами, категория моральной упречности, как показано выше, была выведена составителями М.Р.С. из содержания предложенной ими теории виновности, в рамках которой для удовлетворения требования закона относительно элемента виновности достаточно наличия субъективного состояния психики, отсечённого от его моральной оценки. Таким образом, в сущности своей, «голое» психологическое представление об элементах виновности породило норму, сформулированную § 2.02(9) М.Р.С.

Базис же основания защиты вследствие юридической ошибки неразрывно спаян с моральной оценочностью: ею предопределялась общая нерелевантность error juris в более ранние времена, когда осознание характера совершаемого было неотделимо от осознания его аморальности и, как следствие, уголовной наказуемости; ею же предопределялась и в более поздние времена частичная релевантность error juris, основанная на допущении как достаточного обстоятельства для оправдания за отсутствием mens rea морально невиновного состояния ума, перевешивающего намеренность, неосторожность или небрежность в их строго психологическом понимании, не связанном с моральной упречностью.

Подходя, таким образом, к принципиальному моменту, можно сказать, что если теория желает быть истинной и воспринятой, то она должна быть прежде всего внутренне непротиворечивой и последовательной. Однако именно последнего и не достаёт теории виновности М.Р.С.: прибегнув к общему постулированию нерелевантности error juris ввиду несоотносимости лежащей в основе понятия юридической ошибки идеи моральной упречности с самим по себе совершением неправомерного поступка с требуемым элементом виновности в его строго психологическом понимании, составители кодекса одновременно подразумеваемо признали значение моральной упречности как одной из концептуальных характеристик субъективной составляющей преступления, допустив в ряде ситуаций релевантность error juris именно ввиду отсутствия моральной порицаемости настроя ума деятеля.[801] Теоретический конфликт очевиден: quod erat demonstrandum.

Изложенное не следует ни в коей мере рассматривать как отвержение положений о релевантных юридических ошибках в М.Р.С. в пользу более старых норм, поскольку это было бы, по меньшей мере, неразумно в свете противоречивости, неопределённости и теоретической спорности последних. Всё сказанное должно расценивать лишь как попытку доказать, что, будучи практически неуязвимой в психологическом аспекте, теория виновности, отказавшись от моральной упречности, едва ли не потеряла большего в теоретическом плане на уровне и своих специальных вопросов, и своей структуры в целом.

Обращаясь в предлагаемом практическом анализе теоретических положений М.Р.С. к тяжкому убийству по правилу о фелонии, следует отметить, что составители кодекса изначально столкнулись с двумя противоположными направлениями в науке и на практике.