Крупной преградой к такому обобщению являлось, бесспорно, и состояние американского уголовного законодательства. Нагромождение разновременных статутных установлений, имевших своей целью замещение норм общего права и при том принимавшихся часто ad hoc, в ответ на сиюминутные требования, лишь способствовало «разноголосице» в понимании mens rea.[763] Не могли исправить сложившегося вещей и уголовные кодексы, редко когда содержавшие в своей структуре подобие общей части и не пытавшиеся никоим образом свести к минимуму терминологические расхождения в законодательстве. Так что при всей позитивности самого по себе вытеснения статутным правом права прецедентного данный процесс в плане mens rea едва ли допустимо рассматривать как оказавший значимое влияние на теоретические характеристики mens rea. Негативные следствия отмеченного «номиналистского заблуждения» могут быть сведены к следующим. Во-первых, в теории и на практике не было определено точное место и значение моральной упречности в структуре mens rea. В специальных терминах, сохранивших в своём наименовании этикооценочные характеристики (как, например, злое предумышление в тяжком убийстве, злоумышление в поджоге) и «обросших» обширным судебным истолкованием, моральная упречность не могла часто найти должного места, соотносясь либо с отображением сущности mens rea, либо смыкаясь с содержательным наполнением понятия[764]. Во-вторых, подход от-преступления-к-преступлению практически преграждал путь теоретическим изысканиям, направленным на уточнение субъективных аспектов преступления по отношению к различным объективным составляющим деяния. Иными словами, данный подход, весьма точно могущий быть названным в приложении к отдельным преступлениям «анализом правонарушения» (offense analysis),[765] исходно ориентировался на определение конкретной mens rea конкретного деяния через её описание по отношению к actus reus либо преступления в целом, либо центрального элемента последнего: например, через описание намерения причинить смерть в злом предумышлении, требуемом для образования тяжкого убийства; через описание намерения учинить фелонию внутри жилого помещения в бёрглэри; через описание намерения сжечь жилой дом в злоумышленном поджоге и так далее. Тем самым, избрав центральный элемент в структуре actus reus и определяя через отношение к нему mens rea отдельного преступления в целом, теория и вслед за ней практика почти всецело упускали из виду то обстоятельство, что субъективное отношение к различным объективным элементам, реально выделяемым в структуре любого человеческого поведения, в том числе и преступного, может быть также различным: например, при плохом освещении можно лишь надеяться, намеренно совершая выстрел с целью убить кого-либо, что предмет вдали окажется человеком, а можно быть в том уверенным или же игнорировать связанный с этим риск. Точно так же можно быть уверенным относительно наступления ночного времени или статуса помещения как жилого в бёрглэри, а можно и не осознавать данных обстоятельств; и, наконец, можно аналогичным образом быть уверенным в статусе поджигаемого строения, а можно просто игнорировать риск того, что оно является жилым. Таким образом, на периферии в плане mens rea оставались немаловажные обстоятельства, которые должны влиять и реально влияют на оценку проявленной виновным степени моральной упречности. [766] Итак, в аспекте общей теории mens rea к середине XX в. представление о mens rea как о морально упречной намеренности, неосторожности или небрежности, сопутствующей совершению запрещённого уголовным законом поступка, как таковое в целом отсутствовало, будучи «распылено» по всему массиву преступлений. Концепция mentes reae, выросшая из концепции mens mala, являла собой лишь не более чем отражение этой «распылённости» в психологическом обрамлении без абстрактной теоретической систематизации. Изложенное состояние общей теории mens rea негативно проецировалось и на её прикладные аспекты, где тезис о моральной упречности настроя ума деятеля продолжал оставаться доминирующим базисом, на котором надстраивались вторичные, уже психологические обоснования. При этом следствием недостаточно чёткого определения места и значения моральной упречности являлась, в целом, несогласованность подходов в различных ситуациях, связанных с релевантностью error juris, с двумя теориями (агентской и непосредственной причины) тяжкого убийства по правилу о фелонии, а также с легальным характером и содержательным наполнением презумпции mens rea. Таким образом, к середине XX в. теория mens rea исчерпала все ресурсы для своего развития, бывшего, к тому же, преимущественно экстенсивным. Неорганизованность в области mens rea как центральной области уголовного права препятствовала, как следствие, давно назревшей реформе всего американского уголовного права. [767] Соответственно, основная задача М.Р.С. была определена самим временем: он должен был не просто отреставрировать, а, скорее, даже капитально перестроить старое, веками создававшееся здание, разработав на его фундаменте не просто новое концептуальное обрамление идеи mens rea, но иное теоретическое направление в рамках общей теории mens rea как субъективной составляющей преступления. § 2. Теория виновности: основные положения Оценка положений М.Р.С. предполагает последовательное освещение по схеме, предложенной в предыдущих главах, ряда вопросов. Первым из них следует коснуться принципа mens rea.[768] В отображении этой основополагающей идеи уголовного права составители кодекса не отошли и, как видится, не могли бы отойти от общего начала наступления уголовной ответственности, выработанного многовековым развитием. Наоборот, они выразили его настолько ясно, насколько то возможно, заложив одновременно в формулировку принципа mens rea не только общее требование виновного совершения уголовно-наказуемого деяния, но и основные положения теории виновности в целом. Согласно § 2.02(1) М.Р.С., «за исключением, предусмотренным в § 2.05, лицо не виновно в правонарушении, если оно не действовало с целью, со знанием, неосторожно или небрежно, как может того требовать закон, по отношению к каждому материальному элементу правонарушения». Как представляется, данный постулат не нуждается в каком-либо дополнительном истолковании применительно к самому по себе принципу mens rea, поскольку отражает и, в конечном счёте, основывается на классической максиме actus non facit reum nisi mens sit rea. Исключением из общего принципа, упомянутым в тексте § 2.02(1) М.Р.С., стал лишь институт строгой ответственности, урегулированный, в свою очередь, § 2.05 М.Р.С. Нормы, относящиеся к нему, сформулированы в кодексе следующим образом: «(1) Требования виновности, предписанные §§ 2.01 и 2.02, не применяются к: (a) правонарушениям, образующим нарушения, если затронутое требование не включено в дефиницию правонарушения или суд не решит, что его применение согласуется с эффективным применением закона, определяющего правонарушение; или (b) правонарушениям, определённым не кодексом, а иными статутами, постольку, поскольку с очевидностью явствует законодательная цель в наложении абсолютной ответственности[769] за такие правонарушения или относительно их любого материального элемента. вернуться Схожее положение вещей можно наблюдать сегодня в английском уголовном праве, где отсутствие уголовного кодекса, переплетённость статутных положений с нормами прецедентного права создают «консервирующие» условия для сохранения остатков подхода от-преступления-к-преступлению. Так, в современной английской уголовно-правовой доктрине прямо указывается следующее: «Рассуждать о mens rea абстрактно… означает впадать в заблуждение. Применительно к любому отдельному преступлению необходимо справиться в статутной дефиниции преступления или дефиниции общего права с целью определить mens rea рассматриваемого преступления… Обобщённо говорить о mens rea трудно, поскольку существует весьма много различных психических состояний, которые можно увидеть в праве» (см.: Dine J.; GobertJ. Op. cit. P. 136, 143). Согласна с этим и судебная практика. К примеру, в одном из сравнительно недавних решений Палаты Лордов лорды подразумеваемо единогласно согласились с утверждением автора их решения, лорда Стэйна, о сомнительности и неприемлемости утверждения, по которому «“намерение” с необходимостью имеет одинаковое значение в любом контексте в уголовном праве», Regina v. Woollin, [1998] 4 All E.R. 103, 108 (per Lord Steyn, J.). Несколько десятилетий до того в Палате Лордов ещё более отчётливо была озвучена аналогичная точка зрения: «Основная трудность… заключается в хаотичной терминологии… Воля, хотение, мотив, цель, стремление, взгляд, намеренность, намерение, специальное намерение или намеренность, пожелание, желание… – эти термины, что в реальности частично совпадают в определённых контекстах, часто, по-видимому, используются взаимозаменяемо, без определения и безотносительно к тому, что в некоторых случаях легальное словоупотребление есть искусственный приём, отличающийся от популярного словоупотребления», Director of Public Prosecutions for Northern Ireland v. Lynch, [1975] A.C. 653, 688 (per Lord Simon of Glaisdale, J.). Глэнвилл Л. Уильямс ещё в середине XX в. совершенно обоснованно увязывал такое положение вещей с «эмпирическим» подходом английских судей, склонных «сторониться общих дефиниций и просто использовать слова, обозначающие правовые концепции» (см.: Williams G.L. The Mental Element in Crime. P. 9). Согласиться c ним можно и в том, что основным практическим базисом этой «номинализации» терминологии в прецедентом праве является отмеченное состояние уголовного законодательства: как справедливо отмечается им, «до тех пор, пока парламент ограничивается узаконением отдельных преступлений, общие принципы будут оставаться неясными» (см.: Ibid. Р. 120–121). См. подр. также: Criminal Law: Report on the Mental Element in Crime / Law Com. No. 89. L.: Her Majesty’s Stationery Office, 1978. P. 3–12. вернуться См., напр.: State v. Douglas, 28 W.Va. (4 Cald.) 297. 299–300 (1886) («злой умысел не ограничен только отдельной злой волей по отношению к погибшему, но подразумеваемо обозначает… действие, вырастающее из испорченного и развращённого мотива…, злобность, которая проистекает из извращённого сердца, равнодушного к социальной обязанности и непреоборимо склонного к злодеянию»); State v. Levelle, 34 S.C. 120, 128 (1891) («если деяние, которое повлекло смерть, сопровождалось такими обстоятельствами, которые показывают злобный, извращённый и зловредный дух, право будет подразумевать злой умысел…»); State v. Bowers, 178 Minn. 589, 591 (1929) («преднамеренно» обозначает, что деяние было совершено «с плохой целью или дурным намерением»); Owen v. State, 188 Tenn. 459, 468 (1947) (злой умысел образуется высокой степенью сознательной и преднамеренной неосторожности, образующей «злобность сердца»). вернуться См.: Robinson Р.Н., Grail J.A. Element Analysis in Defining Criminal Liability: The Model Penal Code and Beyond // Stanford Law Review. Stanford, 1983. Vol. 35, № 4. P. 688. вернуться Пожалуй, можно даже сказать о том, что косвенно со слабым развитием теории mens rea в первой половине XX в. было связано распространение в американской криминологии концепций, объединённых под общим наименованием «криминологического позитивизма» (никоим образом последний не следует смешивать с «юридическим позитивизмом») и рассматривавших mens rea как излишний в структуре преступления элемент (такой, к примеру, являлась позиция Альберта Морриса, Элеоноры и Шелдона Глюк, Натаниэля Кантора и ряда других криминологов). Их критика, имевшая место в отечественной науке (см., напр.: Решетников Ф.М. Уголовное право буржуазных стран. Вып. Ill: Современные буржуазные уголовноправовые теории. М.: Унив. дружбы народов им. Патриса Лумумбы, 1967. С. 44–62; Шаргородский М.Д. Современное буржуазное уголовное законодательство и право. М.: Гос. изд. юрид. лит-ры, 1961. С. 5–50; Гришаев П.И. Уголовно-правовые теории и уголовное законодательство буржуазных государств. М.: ВЮЗИ, 1959. С. 25–71), неадекватна даже не столько в силу её очевидной политико-идеологической ангажированности, сколько вследствие того, что на доктрину американского уголовного права в строго теоретическом аспекте mens rea эти криминологические построения в действительности не оказали сколь-нибудь заметного влияния. В затронутом аспекте см. подр.: Wasserstrom R.A. H.L.A. Hart and the Doctrines of Mens Rea and Criminal Responsibility // The University of Chicago Law Review. Chicago, 1967. Vol. 35, № 1. P. 106–125; Hart H.L.A. Changing Conception of Responsibility // Hart H.L.A. The Morality of the Criminal Law: Two Lectures / The Hebrew University of Jerusalem: Lionel Cohen Lectures. Jerusalem: At the Magnes Press The Hebrew University, 1964. P. 12–29; Hart, Jr., H.M. The Aims of the Criminal Law // Law and Contemporary Problems. Durham (N.C.), 1958. Vol. 23, № 3. P. 406–411. вернуться В отечественной литературе встречается весьма спорная мысль о том, что М.Р.С. порекомендовал «прежде всего отказаться от малопонятного и запутывавшегося столетиями средневекового термина “mens rea”», предложив вместо него «иной термин, более точно выражающий сущность общего понятия субъективного элемента преступления– виновность…» (см.: Власов И.С., Гуценко К.Ф., Решетников Ф.М., Штромас А.Ю. Указ. соч. С. 123; а также: Уголовное право зарубежных государств. Общая часть. С. 131; Никифоров Б.С., Решетников Ф.М. Указ. соч. С. 44–50). Данное утверждение неверно. Действительно, в тексте М.Р.С. не используется термин mens rea (равно как этого не делал и не делает любой иной американский уголовный кодекс, прибегающий к иным обозначениям субъективной составляющей преступления), однако это не означает отказа от него на теоретическом уровне. Иными словами, термин mens rea не только был сохранён составителями М.Р.С. для теоретического анализа последнего (см., напр.: Wechsler Н. Codification of Criminal Law… P. 1434–1439; Packer H.L. Op. cit. P. 594 et seq.), но и ныне широко используется в научной литературе, где от него предпочитают не отказываться, дабы не прерывать связь времён (см., напр.: Edgar Н. Mens Rea // Encyclopedia of Crime and Justice / Sanford H. Kadish, editor in chief. Vol. 1–4. Vol. 3. N.Y.: The Free Press A Division of Macmillan, Inc., 1983. P. 1029–1030). вернуться Здесь и далее по тексту М.Р.С. его составители уравнивают понятие «абсолютной ответственности» с понятием «строгой ответственности». – Г.Е. |
