Итак, подводя промежуточный итог изложенному, несмотря на все недостатки М.Р.С., двойственность и противоречивость ряда его положений, заложенный в нём теоретический потенциал в аспекте, во-первых, психологического определения и иерархического упорядочения элементов виновности и, во-вторых, элементного анализа огромен и бесспорно стал одной из составляющей того обстоятельства, что проект М.Р.С. явился, как представляется, второй по значимости вехой в развитии теории mens rea в американской уголовно-правовой перспективе.

Но, сопоставляя схему виновности М.Р.С. с теорией mens rea общего права, а если говорить более точно, то с концептуальными характеристиками последней, нельзя не натолкнуться на скрытый теоретический конфликт, исходно заложенный в положения М.Р.С. его создателями.

Принципиальный момент здесь заключается в следующем. Пересматривая старую терминологию mens rea с её сущностью в виде моральной упречности, с её множественностью понятий, наполненных отчасти психологическим, а отчасти морально-оценочным содержанием, составители М.Р.С. впали, если можно так выразиться, в противоположную крайность, изъяв на уровне разработанной ими общей теории виновности представление о моральной упречности настроя ума деятеля как социально-этической сущности mens rea. Тем самым М.Р.С. порвал с многовековой традицией двойственности концептуальных характеристик mens rea, прибегнув к описанию сущности mens rea не посредством использования категории моральной упречности, а посредством её замещения психологическим содержанием созданных им четырёх элементов виновности. Не будет большим преувеличением сказать (и, вероятно, это истиннее всего), что составители М.Р.С. сочли теоретический анализ субъективной составляющей преступления исчерпанным формально-психологической констатацией того или иного элемента виновности вне его оценки с социальных, нравственных позиций.[795] Иными словами, они исключили на уровне общей теории виновности представление о сущности mens rea как её необходимой концептуальной характеристике. Именно данное обстоятельство, как видится, и даёт основание к отнесению отражённых в положениях М.Р.С. взглядов не просто к самостоятельной концепции, характеризующей покоящуюся на двух составляющих – моральной упречности и

понятийном аппарате – и освященную веками категорию mens rea, а к особому, единичному в своём роде теоретическому направлению в границах общей теории mens rea как субъективной составляющей преступления – теории виновности, в рамках которой последнее понятие исчерпывается структурой формально-психологических конструкций, поименованных элементами виновности.

Итак, теория виновности, созданная М.Р.С., стала реакцией на непоследовательность, запутанность, хаотичность и непсихологичность старой теории mens rea. Её разработкой составители кодекса попытались устранить все отмеченные пороки, что им, в принципе и в целом, удалось сделать. Но при этом они впали в иную крайность, полностью отринув на уровне общей теории виновности категорию моральной упречности как сущностную основу mens rea. Столь резкий разрыв с традиционной теорией сыграл против составителей кодекса непосредственно в М.Р.С., поставив на уровне специальных вопросов теории виновности ряд проблем, которые последняя либо не смогла адекватно разрешить, опираясь лишь на самое себя, либо, разрешив, разрушила своё единство и целостность привнесением в самое себя категории моральной упречности. Всё это будет показано в следующем параграфе.

Понимание значимости новелл М.Р.С. и их оценка предполагают не только анализ общих положений § 2.02 М.Р.С., но и рассмотрение отражения заложенной в кодексе теории виновности в иных нормах проекта, затрагивающих проблемы юридической ошибки, тяжкого убийства по правилу о фелонии и материально-правовых средств доказывания mens rea.

В нормах о юридической ошибке, сформулированных М.Р.С., зеркально отобразились на практическом уровне как достоинства, так и недостатки общей теории виновности. Для уяснения данного тезиса обратимся прежде всего к трактовке релевантности error juris в тексте кодекса.

В строго легальном плане его составителями была воспринята традиционная максима ignorantia juris, оформленная на языке теории виновности в следующее положение в § 2.02(9) М.Р.С.:

«Ни знание, ни неосторожность, ни небрежность относительно того, образует ли поведение правонарушение либо относительно существования, значения или применения права, определяющего элементы правонарушения, не являются элементом такового правонарушения, если это не предусмотрено дефиницией правонарушения либо кодексом».

Таким образом, кодекс предусмотрел, что осведомлённость относительно существования или тонного значения некоей нормы уголовного права либо же пренебрежение известным риском относительно последних моментов, либо же неосознание данного риска не являются требуемыми к доказыванию в силу § 2.02(1) М.Р.С. элементами виновности, и, соответственно, их наличие либо же отсутствие нерелевантно для уголовного права. Исключение из общего правила было сделано лишь для случаев прямого указания закона на юридическую значимость неосведомлённости о наличии уголовно-правового предписания либо неверного истолкования последнего.

Отражением максимы ignorantia juris в М.Р.С. также стали нормы, посвящённые такому основанию, исключающему противоправность поведения, как применение насилия. В § 3.09(1) М.Р.С. специально оговаривается, что ошибка в применении насилия, явившаяся следствием незнания либо же неправильного истолкования норм уголовного закона, исключает признание насилия правомерным.

Переходя к собственно институту юридической и фактической ошибок, составители кодекса в части, касающейся error juris, попали на более «зыбкую почву», следствием чего стал их менее строгий подход к максиме ignorantia juris.

Прежде всего, здесь необходимо отметить одно из несомненных достоинств кодекса, сводящееся к тому, что его авторы строго формально отделили юридическую ошибку в узком смысле этого слова (или, иными словами, ошибку относительно уголовного права, включающую, в свою очередь, собственно юридическую ошибку и незнание права) от ошибки относительно не-уголовного права, приравняв последнюю разновидность к релевантной фактической ошибке и устранив тем самым источник путаницы, существовавший на протяжении многих столетий.[796] Так, § 2.04(1) М.Р.С. было предусмотрено следующее:

«Незнание или ошибка относительно вопроса факта или права является основанием защиты, если:

(a) незнание или ошибка исключает цель, знание, веру, неосторожность либо небрежность, требуемые для установления материального элемента правонарушения; или

(b) закон предусматривает, что психическое состояние, образованное таковым незнанием или ошибкой, образует основание защиты».

Обосновывая данную норму в части, касающейся ошибки относительно не-уголовного права, составители кодекса в комментарии к М.Р.С. указали следующее: «Должно отметить, что общий принцип, по которому незнание или ошибка в праве не извиняет, обычно в значительной мере преувеличивается; он неприменим, когда обстоятельства, сделанные материальными дефиницией правонарушения, включают легальный элемент. Так, например, он не имеет значения в краже, когда утверждение о праве представляется в качестве основания защиты, поскольку утверждение включает легальное суждение относительно права собственности. Оно является основание защиты постольку, поскольку знание о том, что собственность принадлежит кому-то ещё, является материальным элементом преступления, и такое знание может включать как вопрос права, так и вопрос факта… Вовлечённое право не является правом, определяющим правонарушение; это есть некая другая легальная норма, характеризующая сопутствующие обстоятельства, являющиеся материальными для правонарушения».[797]