Однако более глубокий момент в понимании подхода М.Р.С. к рассматриваемой проблеме заключается в том, что в данном случае составители кодекса так и не решились порвать с идеей, лежащей в основе любой презумпции mens rea: идеей исходно подразумеваемой с позиций сообщества моральной упречности в осознанном и добровольном совершении запрещённого уголовным законом поступка. Тем самым ив презумпции mens rea с очевидностью проявился уже неоднократно отмечавшийся внутренний теоретический конфликт в М.Р.С. между моральной упречностью и психологичностью.

Завершая исследование практического преломления теории виновности М.Р.С. в ряде его частных положений, хотелось бы отметить следующее.

С точки зрения общих постулатов кодекс, несмотря на все неточности и промахи в отдельных деталях, теоретически безупречен в своём психологическом потенциале.

Однако с позиций специальных вопросов теории mens rea резкий разрыв М.Р.С. с категорией моральной упречности не мог пройти безболезненно и не только породил ряд оставшихся неразрешёнными его составителями дилемм, но и, в сущности, подорвал применительно к частным положениям всю теорию виновности в целом. Это очевидно на примере error juris, где теория виновности на уровне общих постулатов в психологическом ключе отрицает релевантность такой ошибки, а в своих специальных нормах допускает, основываясь, в конечном счёте, на категории моральной упречности. Не менее очевидна теоретическая рассогласованность и в тяжком убийстве по правилу о фелонии, заменённом, строго говоря, тяжким убийством с презюмированными из совершения насильственной фелонии неосторожностью и безразличием к ценности человеческой жизни: попытка заместить здесь моральную упречность как базис исходной нормы создала неразрешённый конфликт между данным преступлением, с одной стороны, и всеми другими преступлениями, а также общими положениями кодекса, с другой. И, наконец, очевидна противоречивость теории виновности М.Р.С. и на примере презумпции mens rea, где её подразумеваемое сохранение и поощрение правоприменителя к её использованию опять-таки привнесло в психологическую теорию виновности идею моральной упречности.

Итак, проект М.Р.С., бесспорно, явился знаковым событием в теории mens rea. Вместе с тем, его психологически проработанные положения как на уровне общей части, так и в особенности в приложении к специальным институтам уголовного права неизбежно потребовали дальнейшего доктринального осмысления и, в итоге, конвергенции с категорией моральной упречности.

Звучное эхо М.Р.С. привело к рождению в большинстве штатов в 1960-70-х гг. лавинообразного процесса ревизии, систематизации и подлинной кодификации уголовного законодательства, образующего в исторической перспективе соответственно кодификационный период развития американского уголовного права.[819]

Вполне возможно, сейчас следует согласиться с тем, что «концептуальная основа Примерного кодекса (конечно же, имеется в виду М.Р.С. – Г.Е.) разрушилась формально и содержательно»,[820] но применительно к указанному процессу положения первого, бесспорно, сыграли едва ли не ведущую роль, будучи восприняты в той или иной своей части законодательством многих штатов.

В особенности это касается схемы виновности М.Р.С., чьи ясные и рациональные постулаты не только стали фундаментом для соответствующих норм (или хотя бы незначительно, но отразились в последних) в двадцати шести штатах,[821] но и оказали, оказывают сейчас и, хотелось бы предположить,[822] будут оказывать ощутимое влияние на истолкование положений кодексов, не отошедших от традиционных концепций общего права.

К примеру, такого рода влияние заметно в Южной Каролине, где, с одной стороны, уголовный кодекс (весьма условно могущий именоваться таковым) не содержит никаких обобщённых положений относительно mens rea и применительно к конкретным преступлениям опирается в целом на общее право и где, с другой, в судебной практике положения М.Р.С. получили широкое признание как значимые в доктринальном плане.[823] Восприятие идей М.Р.С. при истолковании терминологии общего права из области mens rea прослеживается и во многих других штатах.[824]

Бесспорно, стоит отметить и оценки противоположного плана, по которым лишь малое число штатов последовало постулатам М.Р.С. (да и в них последние постоянно подвергаются разрушающему влиянию «старых привычек»), в то время как «большинство штатов и федеральная система продолжают действовать в рамках схемы, развитой общим правом, позволяя судам истолковывать преступления как требующие специального намерения, общего намерения, строгой ответственности или одного из тех кажущихся бесчисленными нюансов среди континуума, в котором эти три концепции пребывают».[825] Объяснение этому явлению усматривается в традиционном стремлении судей сохранить за собой простор в определении mens rea отдельных преступлений с целью добиться в том или ином деле кажущегося им справедливым результата.[826] В отечественной литературе схожей точки зрения придерживается И.Д. Козочкин, неизменно ссылающийся на уголовный кодекс Джорджии.[827] Однако приведение в качестве примера Джорджии представляется не вполне корректным, поскольку, будучи своеобразным «оплотом консерватизма» на Юге, данный штат с не меньшей неизменностью хранит верность традициям общего права. Да и в целом приведённые оценки навряд ли можно признать обоснованными, подтверждением чему служат положения уголовного законодательства штатов или, по крайней мере, позиции, занимаемые судебной практикой.[828]

С 1960-70-ми гг. связан также всплеск интереса к уголовно-правовой теории, характеризующий кодификационный период с его доктринальной стороны. Квинтэссенция теоретической мысли, воплощённая не только в удачных (и не очень) положениях М.Р.С., но и в работах по философии уголовного права, нашла своё отражение в целом комплексе исследований, появившихся в указанный период и посвящённых самой различной проблематике в преломлении норм М.Р.С. и нового законодательства штатов.[829]

В середине 1970-х гг., тем не менее, со спадом волны уголовно-правовой реформы кодификационный этап уступил место последнему, охватывающему и нынешнее время, периоду, дать название которому, как представляется, пока весьма и весьма затруднительно. В его постижении важно правильно понять и оценить роль и место уголовного права в постиндустриальном, информационном обществе, когда на смену традиционной частно-корыстной и насильственной преступности пришли организованная и «беловоротничковая» преступность, терроризм, наркобизнес, корпоративно-корыстные, политические и идеологические преступления. Иными словами, уголовное право в последней четверти XX в. испытало вторую за последние два столетия если не концептуальную, то уж структурную перестройку точно, переместившись в своей массе с преступлений против общественного благосостояния и безопасности и «традиционных» преступлений на корпус преступлений, подрывающих – как бы это высокопарно ни звучало – именно основы общества самого по себе и даже основы человеческой цивилизации в целом.