С нивелированием моральной упречности, кроме того, можно увязать и обусловленную социально-экономическим развитием общества в рассматриваемую эпоху криминализацию небрежного причинения вреда. Последнее, бывшее в традиции общего права уголовно наказуемым лишь в исключительных случаях (хотя даже это, как справедливо отмечает Джером Холл, весьма сомнительно[635]), в первой половине XX в. всё более проникает в уголовное право, в особенности в связи с дорожно-транспортными происшествиями.[636] При этом небрежность, будучи в отличие от намеренного или неосторожного причинения ущерба по определению связана с неосознанием риска в отношении охраняемых законом интересов, не имела, не имеет и не может в принципе иметь присущей указанным элементам mens rea очевидной, исходной, даже в каком-то смысле «осязаемой» моральной упречности. Так что и в этом аспекте последняя не могла не сдавать свои позиции, сохраняясь применительно к небрежности – основное отличие которой от намерения и неосторожности именно в этом и кроется – лишь in abstracto, в силу природы «объективного стандарта» данной разновидности mens rea. Являясь «правнуком» объективизации mens rea XVII–XVIII вв., рождённым в конце XIX в., он отражает моральную упречность, негативно оценивая конкретного индивида не за личный настрой его ума, а посредством приложения к нему обобщённого стандарта сообщества.[637]
Вместе с тем важно подчеркнуть, что концептуальная составляющая социально-этической сущности mens rea, будучи неизменно на протяжении столетий заключена в понятии морально упречного настроя ума человека, не исчезла полностью из теории mens rea. Наиболее принципиально высказался в этом плане Оливер У. Холмс-мл., когда, предваряя свой психологический анализ субъективной составляющей преступления, он следующим образом отразил данное положение: «Ни в коем случае нет намерения отказаться от того положения, что уголовная ответственность… основывается на упречности. Такое отрицание потрясло бы моральные чувства любого цивилизованного сообщества; или, говоря иначе, право, которое наказывало бы поведение, которое не было бы упречным в глазах среднего члена сообщества, было бы слишком жестоким, чтобы поддерживаться таким сообществом».[638] Моральная упречность, будучи всего лишь оттеснена на второй план и прекратив быть ведущей доминантой в констатации наличия или отсутствия mens rea, не перестала оказывать определяющее воздействие на теорию mens rea в преломлении её прикладных аспектов, таких как юридическая ошибка, тяжкое убийство по правилу о фелонии, материально-правовые средства доказывания mens rea и ряд иных. Последние, будучи рационализированы с помощью понятийного аппарата mens rea формально-юридически более обоснованно, чем то имело место ранее, продолжали покоиться в своей основе на тезисе о моральной упречности настроя ума деятеля.
Кроме того, инерция более ранней концепции mens mala с её акцентом на моральной упречности как предопределяющем моменте в установлении mens rea даёт о себе знать и в рассматриваемую эпоху. Именно этой инерции можно отчасти приписать подход от-преступления-к-преступлению, в котором понятия из области mens rea, наполненные истинно психологическим содержанием, не могли всё ещё окончательно избавиться от морально-оценочных характеристик, либо заключённых в их названии, либо отражённых в их частичном непсихологическом определении.
Итак, теория mens rea в эру стабильности, охватывающую конец XIX – первую половину XX вв., может быть охарактеризована как концепция mentes reae. В целом основывающаяся на принципе mens rea, она вместе с тем допускает существование преступлений строгой ответственности. Что же до преступлений, включающих mens rea в качестве составного элемента, то в концепции mentes reae они рассматриваются как обладающие каждое собственной уникальной mens rea, сводящейся к тому или иному проявлению психической деятельности человека и покоящейся в основе своей на моральной упречности ума деятеля. Наиболее рельефно изложенные тезисы проявляются при рассмотрении концепции mentes reae в её практическом преломлении, чему посвящён следующий параграф.
§ 2. Концепция mentes reae в практическом преломлении
Основными следствиями концепции mens mala для ряда институтов материального уголовного права являлось, во-первых, их сущностное обоснование, базировавшееся на общем положении о моральной упречности настроя ума деятеля, т. е. на концептуальной характеристике социально-этической сущности mens rea, и, во-вторых, покоившаяся на понятийном аппарате mens rea их формально-юридическая рационализация. При этом необходимое и достаточное положение о моральной упречности настроя ума деятеля, отражённое в сравнительно неуглублённых и носивших отчасти фикционный характер формально-юридических построениях, являлось фундаментом и учения о юридической ошибке, и доктрины тяжкого убийства по правилу о фелонии, и института материальноправовых презумпций mens rea.
Естественно, что с разработкой концепции mentes reae старые подходы претерпели вызванные её появлением определённые изменения.
1. Юридическая ошибка
Постулат о нерелевантности юридической ошибки, выдвинутый доктриной уголовного права и оформленный в максиму ignorantia iuris, сохраняется в конце XIX – первой половине XX вв. как в теории[639], так и на практике[640].
Вместе с тем, оставаясь общим принципом, он подвергается в это время заметной теоретической переработке, связанной с видоизменением его формально-юридического обоснования.
В предшествующую рассматриваемой эпоху последнее в целом покоилось на презумпции всеобщего знания уголовного законодательства, базировавшейся, в свою очередь, на допущении, по которому представление о непреступном-преступном неразрывно связано с пониманием добра-зла и настолько неотделимо от последнего, что его не может не быть. Тем самым изначальная моральная упречность поступка обосновывала в конечном счёте посредством указанной презумпции нерелевантность error juris.
Эти теоретические построения были верны во время их создания в приложении к преступлениям mala in se, из которых в подавляющей своей массе состояло на тот момент уголовное право. К концу XIX в. ситуация изменилась, поставив под сомнение тезис о презумпции всеобщего знания уголовных законов. Широким использованием уголовно-правовых средств в борьбе с нарушениями законодательства в экономической и управленческой сферах американским правотворцами был создан объёмный массив преступлений mala prohibita, охвативший в определённой своей части такое поведение, которое в силу его внутренней природы уже не было связано с изначальной моральной упречностью и которое могло считаться морально порицаемым лишь по установлении сознательного нарушения лицом известного ему правового запрета. Уголовное право многократно увеличилось в объёме, а его истолкование и правильное применение стало сложной задачей даже для юристов,[641] не говоря уже об обывателях, не знакомых и не могущих ознакомиться со всем затрагивающим их жизнь и деятельность законодательным массивом.
Как следствие, презумпция всеобщего знания законодательства в первой половине XX в. теоретически серьёзно пошатнулась, поскольку, будучи сформулирована на безусловно верном допущении известности конечного числа моральных предписаний, лежащих в основе всего уголовного права, она потеряла свой базис с вторжением последнего в область изначально морально нейтрального поведения[642].