Первым прецедентом уже на американской почве, положившим начало строгой ответственности, стало решение, вынесенное в 1849 г. Верховным Судом Коннектикута, согласно которому продажа спиртного хроническому алкоголику образует соответствующее преступление, наказуемое штрафом в десять долларов, независимо от того, знал ли либо же нет продавец о том, кем является покупатель.[602] В течение следующих нескольких лет появляется ряд решений судов разных штатов, которыми признаётся допустимым наложение уголовно-правовых санкций при отсутствии субъективной составляющей деяния как обязательно-конструктивного признака соответствующих преступлений.[603]
Основным источником развития нового института стала серия массачусетских решений, вынесенных в 1860-х гг. Через них строгая ответственность, ограниченная вначале нарушениями запретов из области «антиалкогольного» законодательства[604] и законодательства, направленного против продажи разбавленного молока,[605] в течение нескольких лет распространилась на иные сферы правового регулирования.[606] С конца 1860-х гг. либо опираясь на массачусетские прецеденты, либо вырабатывая собственные принципы, суды других штатов начали лавинообразно расширять круг преступлений строгой ответственности. Думается, что для целей настоящего исследования не столь важны детали этого процесса, сколь вызвавшие его причины, его практическое и доктринальное обоснование, а также его значение для теории mens rea. Последовательно обращаясь к первым, можно отметить следующее. Появление института строгой ответственности, как представляется, было вызвано тем, что рядом факторов, коренящихся в социально-экономическом развитии XIX в., был обусловлен концептуальный сдвиг во всём массиве уголовного права и, соответственно, его теории. Суммируя данные факторы в преломлении идеи строгой ответственности, можно прийти к таким выводам. Во-первых, экономические процессы привели к быстрому развитию корпуса преступлений mala prohibita. Создавая их, легислатуры второй половины XIX – первой половины XX вв. ставили своей целью прежде всего защиту интересов личности и общества от новых угроз их существованию и благополучию. Тем самым, во-вторых, в этой области уголовного законодательства вначале зародилось, а впоследствии распространилось и на «традиционные» преступления mala in se, новое представление о направленности уголовного права: на смену обузданию аморальности как цели уголовного права с её акцентом на моральной порицаемости, злобности настроя ума деятеля пришло понимание его основной задачи как заключающейся в защите личности и общества от преступного вреда и в предупреждении совершения новых преступлений. И, таким образом, если учесть, что, исходя из первого аспекта, деяния mala prohibita не сопряжены с априорной моральной порицаемостью, бывшей доминантой до того существовавшего в теории mens rea подхода, а исходя из второго, моральная упречность отходит на второстепенный план, то вполне логичным окажется сделанный судами на «излёте» истории концепции mens mala во второй половине XIX в. и теоретически осмысленный уже в новую эпоху, эпоху господства концепции mentes reae, переход от требования обязательного наличия mens rea в любом преступлении как связанного ранее с бесспорной его моральной порицаемостью к допущению строгой ответственности в случаях совершения преступлений, не являющихся в основе своей априорно морально упречными. Причинами, вызвавшими появление преступлений строгой ответственности, отчасти предопределяется обоснование данного института уголовного права. В структуре последнего могут быть выделены два комплекса соображений, которые допустимо охарактеризовать как формально-юридические, с одной стороны, и теоретические, с другой. Обращаясь к первым, необходимо отметить сравнительную преемственность на протяжении всей истории строгой ответственности формально-юридических доводов, приводимых в её поддержку. Будучи заложены в самых ранних прецедентах 1860-х гг., они с тех пор, как отмечает Джером Холл, остаются практически неизменными.[607] Среди них можно назвать следующие: (1) истолкование текста закона, поддерживающее вывод об установлении им именно строгой уголовной ответственности; (2) сравнительная мягкость налагаемого в данном случае наказания; (3) непрактичность требования доказать mens rea: (4) важность защищаемых общественных интересов; и (5) вызванная последней обоснованность наложения на человека риска оказаться осужденным вопреки отсутствию mens rea[608]. Вместе с тем, если, переходя ко второй группе доводов, придерживаться представляющегося верным тезиса, согласно которому «обоснованность прецедентного права зависит от его приверженности здравой теории»[609], то строгая ответственность в конце XIX – первой половине XX вв. едва ли может быть удовлетворительно оправдана на истинно теоретическом базисе. В доказательство обратимся к классическому, собственно доктринальному обоснованию института строгой ответственности, данному в основе своей Францисом Б. Сэйром. [610] Среди его тезисов необходимо отметить два. Во-первых, он указывает на сдвиг ударения в уголовном праве с интересов частного лица на интересы общества, вследствие чего «суды вполне естественно склонились к сосредоточению более на вредоносном поведении, нежели чем на проблеме его (обвиняемого. – Г.Е.) индивидуальной виновности».[611] Так что наряду с сохранением в названных им «истинными преступлениями»[612] акценте «на дурное намерение как предпосылку ответственности» в изменившихся в целом условиях, по его мнению, «новое ударение, будучи поставлено на защиту социальных интересов, благоприятствовало росту специального типа регуляторных правонарушений, связанных с настолько непосредственным и широко распространяющимся социальным вредом и настолько незначительным наказанием, что в таких исключительных случаях суды могут без опаски не принимать во внимание интересы невиновных индивидов-обвиняемых и наказывать без доказывания какого-либо виновного намерения».[613] Во-вторых, Францис Б. Сэйр прибегает к исключительно прагматическому подходу, отмечая неспособность системы уголовной юстиции, созданной для обуздания моральной злобности «истинных преступлений», сдержать наплыв преступлений mala prohibita: как он образно выразился, «механизм скрипит от напряжения».[614] Тем самым, согласно его точке зрения, «нет необходимости указывать на то, что заваленные таким устрашающим валом дел о незначительных нарушениях, уголовные суды низших уровней были бы физически неспособны исследовать субъективное намерение каждого обвиняемого, даже когда такое определение и было бы желательно».[615]Как следствие, «лёгкое правоприменение, которое является жизненно необходимым для эффективного малозначительного правового регулирования…, может быть достигнуто только полным пренебрежением психическим состоянием».[616] Суммируя оба своих довода, Францис Б. Сэйр почти сакрально говорит, что «ортодоксальные фундаментальные уголовно-правовые принципы должны быть принесены в жертву… интересам правоприменения».[617]
вернуться См.: Barnes v. State, 19 Conn. 398 (1849). вернуться См., напр.: State v. Presnell, 34 N.C. 103, 106 (1851) (продажа спиртного рабу образует преступление, даже если продавец обоснованно верил, что раб покупает спиртное по приказанию хозяина для него, поскольку «деяние направлено против благосостояния, и в силу буквы закона оно может стать невиновным только по доказывании фактов, которые по закону оправдывают его, но не по доказывании просто вероятности ошибочной веры стороны в существование таких фактов»); State v. Baltimore and Susqu. Steam Co., 13 Md. (11 Mill.) 181, 187 (1857) (перевозчик ответствен за перевозку раба в отсутствие письменного согласия собственника, хотя бы он не знал о том, что перевозимое лицо является рабом; такой подход может повлечь несправедливость в ряде случаев, однако негативные последствия для общества будут значительно серьёзнее, если требовать в каждом деле доказательств знания перевозчика о наличии негров на борту, поскольку тем самым право навряд ли предоставит рабовладельцам пригодное средство правовой защиты). Отметим, что ни в первом коннектикутском решении 1849 г., ни в северокаро-линском 1851 г., ни в мэрилендском 1857 г. нет ссылок на прецеденты в поддержку тезиса о строгой ответственности, и связано это, бесспорно, с новизной формулируемой судами идеи. Ещё более интересно, что чуть ранее, в 1846 г., в Теннеси было разрешено дело, факты которого идентичны упомянутому мэрилендскому казусу 1857 г. Теннесийский суд решил, что осуждение перевозчика в отсутствие доказательств его знания о рабстве перевозимого им лица «шокировало бы здравый смысл», и указал при этом, что «священный принцип уголовной юриспруденции заключается в том, что намерение совершить преступление является сущностью преступления, и решить, что человек должен быть уголовно ответствен за преступление, о совершении которого он не узнал своевременно, было бы нетерпимой тиранией» (см.: Duncan v. State, 26 Tenn. (7 Humph.) 148, 150 (1846)). вернуться См.: Commonwealth v. Boyton, 84 Mass. (2 Allen) 160, 160 (1861) (торговля спиртным в отсутствие знания об опьяняющих свойствах напитков образует преступление, поскольку «если обвиняемый целенаправленно продавал напиток, который фактически являлся алкогольным, он был обязан на свой риск установить природу товара»); Commonwealth v. Goodman, 97 Mass. (1 Browne) 117, 119 (1867) (хранение спиртного для продажи наказуемо «безотносительно к какому-либо знанию с его (обвиняемого. – Г.Е.) стороны о том, что напитки, хранимые им, были спиртными… Это лицо обязано знать или установить на свой риск»), вернуться См.: Commonwealth v. Barren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864) (является преступной продажа разбавленного молока несмотря на отсутствие знания об этом факте); Commonwealth v. Nichols, 92 Mass. (10 Allen) 199 (1865) (аналогично); Commonwealth v. Waite, 93 Mass. (11 Allen) 264 (1865) (аналогично). вернуться См., напр.: Commonwealth v. Raymond, 97 Mass. (1 Browne) 567, 569 (1867) (закалывание телёнка возраста менее четырёх недель от роду с целью продажи образует соответствующее статутное преступление даже в отсутствие знания о возрасте телёнка, поскольку «в соответствии с данной нормой, как и в соответствии с законами, направленными против продажи спиртного или разбавленного молока и множеством иных предписаний в сфере управления, здравоохранения и взимания налогов, обвиняемый обязан знать факты и соблюдать закон на свой риск. Таково общее правило, когда действия, которые не являются mala in se, объявляются mala prohibita из соображений общественной пользы, а не в силу их моральной подлости или преступного намерения, с которым они совершаются»); Commonwealth v. Emmons, 98 Mass. (2 Browne) 6, 8 (1867) (допущение несовершеннолетнего на бильярдную игру в отсутствие знания о его возрасте влечёт, тем не менее, уголовную ответственность, поскольку «знание или виновное намерение не являются существенной составляющей в его (т. е. данного преступления. – Г.Е.) совершении и не нуждаются в доказывании»). вернуться См.: HallJ. General Principles… Р. 282–283. вернуться Доводы эти приведены в одном из первых массачусетских решений о строгой ответственности (см.: Commonwealth v. Farren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864)). вернуться Hall J. General Principles… P. 281. вернуться См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 67–70, 78–84. вернуться «Истинными преступлениями», по мысли Франциса Б. Сэйра, являются все те, что сохраняют mens rea в качестве обязательной составляющей в структуре преступления. В свою очередь, преступления строгой ответственности названы им «преступлениями против общественного благосостояния», каковой «термин… используется для обозначения группы преступлений против управления и преступных ньюснсов, наказуемых безотносительно к состоянию ума действующего, которые получили развитие в Англии и Америке в течение последних трёх четвертей столетия (напомним, что написано это было в 1933 г. – Г.Е.)…» (см.: Ibid. Р. 56 п. 5). вернуться Ibid. Р. 70. Ср. отражение схожей мысли в судебной практике: «… Общественное неудобство было бы намного больше, если в каждом случае представители власти были бы обязаны доказать знание. Они были бы весьма редко в состоянии сделать это», Regina V. Woodrow, 15 М. & W. 404, 417, 153 Eng. Rep. 907, 913 (Exch. 1846) (per Parke, B.); In re Marley, 29 Cal. 2d 525, 528–531 (1946) (ел banc) (в деяниях, разрушительных для социального порядка, доказывание виновного намерения может быть затруднительно, если вообще возможно; таким образом, легислатура вполне обоснованно избирает в таких ситуациях подход строгой ответственности). вернуться Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 79. |
