В нашем доме был большой гастроном, продукты привозили на лошадях. Увидев их из окна, мы, дети, выскакивали из своих квартир и, перепрыгивая через две-три довольно крутые ступеньки, обдирая ладошки (перила были железные), через считанные секунды оказывались во дворе. И начинался праздник!
Абсолютно убеждена, что лошади радовались так же, как и мы, особенно если это было давнее знакомство. Мы кормили их сахаром. До сих пор я физически ощущаю это удивительно нежное, осторожное прикосновение бархата к моей открытой, чуть выгнутой ладони. Мне казалось тогда, что эти губы шепчут мое имя, а в глазах — благодарность. Лошадь тыкалась в пустой кулак, ей хотелось еще сахара. Мы вновь взлетали на свои этажи и снова скакали через ступеньки вниз, упоенные своей добротой и любовью к животным, и ничуть не задумывались, что в доме иногда не оставалось ни одного кусочка сахара.
Лошади были гигантами. Огромные лохматые ноги и толстые шеи, иногда были в парусиновых шапочках, из-под которых смешно торчали острые уши. Это были и крепкие, сильные — молодые, и понурые, потные от усталости — старые. Мы любили беззаветно одних и до слез жалели других. С боков у них были шоры, ограничивавшие их боковое зрение. Наверное, боятся автомобилей и трамваев, думали мы. Видели они только то, что было впереди. «Так им было легче…»
Вот видите, что значит начать вспоминать детство! Как же далеко я ушла от дня сегодняшнего — 9 мая 1983 года. Но вернусь к цели своей поездки. Поднимаюсь по лестнице, идти легко. Время, что ли, отполировало ступеньки? Теперь они кажутся более пологими, а ведь с годами должно быть наоборот. Иду, хотя работает крохотный лифт на два-три человека. Он был и до войны, но мы и кабину-то никогда не видели — лифт вечно был закрыт, и интереса к нему никто из нас не проявлял.
Медленно поднимаюсь на шестой этаж, и каждая лестничная площадка — своя метка памяти. По-прежнему в окнах цветные витража, из которых мы с величайшим трудом вытаскивали цветные стеклышки. Сейчас в это трудно поверить, а тогда не знаю кем уже начатое варварство стало неистребимым желанием. Кто знает, может быть, целый светящийся витраж без зияющих ранок и не вызвал бы страсти иметь свое маленькое сокровище — разноцветное стеклышко. Витражи так и сохранились, не скрывая содеянного нами. Дети после нас их уже не трогали.
Да, детям, родившимся перед войной, было не до стеклышек, а следующие поколения были уже детьми телевизионного века, и многое из того, во что мы играли, пришпорив нашу фантазию, они получали на блюдечке в телевизионных передачах. Мы никогда не видели далекую, знакомую по «Доктору Айболиту» Африку. Но как мы любили гулять вдоль по Африке, фиги-финики срывать. У каждого из нас была своя Африка, рожденная своей собственной фантазией.
Сегодняшние дети тоже путешествуют по Африке, да что по Африке, по космосу, но, увы, путешествуя, они часто остаются только созерцателями. Информацию они получают точную, разностороннюю, часто основанную на новейших исследованиях, иногда парадоксальную, и поток ее буйный, но вот пробуждается ли у них фантазия, или информация эта тяжелым бременем ложится на их хрупкие плечи и поединок с ней они продолжают лишь у экранов телевизоров? Думаю, во многом это зависит от родителей. Конечно, телевидение может быть хорошим, добрым помощником в воспитании детей, но нельзя возлагать на него главные функции, оно только помощник, способный обращаться к ребячьей фантазии, но не оставаться с ней один на один, иначе вырастим худосочных интеллектуалов в очках с большими линзами, предпочитающих кресло у телевизора любым другим способам передвижения по рекам, горам и долам.
Казалось, на витраже четвертого этажа время остановилось. Вспомнились мельчайшие детали «злодеяний», сохранились следы нашего вандализма — рваная лента мягкого металла, с трудом удерживающая рисунок витража. И вот наконец шестой этаж. Здесь самое высокое окно, и самое красивое, верхнее полукружье осталось нетронутым, а вот ставни уже застеклены простым стеклом. Еще один марш, и я на своей площадке у двери под цифрой 20. Это моя квартира. Но я уже никогда не нажму звонок у этой двери. Там нет никого, кто жил вместе со мной. Не осталось. Грустно, больно…
Очень хочется еще раз заглянуть в большую прихожую, где стояли громоздкие темные шкафы, пройти по длинному коридору и нажать на ручку второй двери справа. Очень хочется! Но сознание того, что вот сейчас дверь твоего дома откроет чужой человек и спросит: «Вы к кому?», гасит желание пройтись «по дому своему». Рядом на площадке другая дверь. Здесь их всего две. Квартира № 21 — конечная остановка моего путешествия в прошлое.
Стою и не знаю, в какой из звонков позвонить — их пять, и под кнопочками нет фамилий. А мне нужны Тихоновы или Мерц. Здесь живет моя подруга детства Оля Мерц, теперь, конечно, Ольга Ивановна. Мы познакомились с ней во дворе, когда она кормила лошадь капустными листьями. Оля родилась в этом доме, а я только-только переехала сюда. Нам было по пять лет. Оля чувствовала себя уверенно, хозяйкой положения. И они вместе с лошадью, аппетитно хрумкавшей сочными листьями, не обращали на меня ни малейшего внимания. Я была «новенькая», и мне тоже очень хотелось кормить лошадь, очевидно, вид мой был настолько жалок, что девочка снисходительно протянула мне один капустный листок.
Так мы познакомились. А потом и подружились. Учились в одной школе, но в разных классах. Но прогуливали уроки в школе всегда вместе. Я очень любила, когда Оля заболевала какой-нибудь болезнью, так как каждый день навещала ее.
Оля была племянницей Николая Семеновича Тихонова, замечательного нашего писателя и поэта, человека удивительной доброты и щедрости. Он звал ее Лесик, имя это часто встречается на страницах рассказов Николая Семеновича. Его жена, Мария Константиновна, была художницей. Она делала куклы из папье-маше, а потом создавала костюмы для них. У кукол были ярко выраженные характеры, одних мы любили, а других просто боялись, они были злые и некрасивые, Мария Константиновна сочиняла и рассказывала нам много интересных историй из их жизни, делала она куклы всю жизнь.
Уже в Москве, на улице Серафимовича, куда Тихоновы переехали после блокады, в ее спальне в застекленных стеллажах куклы стояли и сидели группами и поодиночке, словно иллюстрации к рассказам Марии Константиновны, и каждая кукла являла собой чудо тонкого мастерства, чудо рук и сердца этой женщины. Ее уже давно нет… Где эти куклы, не знаю. Оценят ли их по достоинству? Увидят ли в них радость и одиночество, счастье и печаль прожитых лет той, кто вдохнула в них причудливую игру характеров?
Всю блокаду мы были вместе: Николай Семенович, Мария Константиновна, ее сестра Ирина Константиновна — мать Оли, Олин отец, мои родители и мы с Люсей. В первые дни бомбежек Мария Константиновна брала сына моей сестры Люси и бежала с ним в бомбоубежище, а мы все на чердак тушить зажигалки. Николай Семенович редко бывал дома — он работал в Смольном. Иногда летал в Москву. По его возвращении устраивался пир — мы ели гречневую кашу, сваренную из концентратов.
Как я благодарна судьбе, сведшей нашу семью на одну лестничную площадку с Николаем Семеновичем и Марией Константиновной, и вообще со всеми Тихоновыми! Они занимали две небольшие комнаты в огромной коммунальной
квартире. Каких замечательных людей видела и слышала я в этом доме: Самуила Маршака, Константина Паустовского, Ольгу Берггольц, Николая Акимова, Валерия Чкалова…
В Москве это чудо продолжалось. У Тихоновых я познакомилась с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, у них бывали Орест Верейский, Всеволод Пудовкин, Татьяна Тэсс, Юрий Олеша, Мариэтта Шагинян. Сколько поразительного, неведомого узнавала я из рассказов влюбленных в жизнь, одержимых людей. Пожалуй, самыми красноречивыми рассказчиками были Николай Семенович и Ираклий Луарсабович. Они словно соревновались друг с другом. Только слышалась интонационная точка у одного, как инициативу брал другой. Трудно было кому-то отдать предпочтение. Грузин говорил о России, русский — о Грузии, в которую был влюблен всю жизнь. Тихонов исколесил Грузию вдоль и поперек, особенно нежно говорил он о Сванетии. Николай Семенович был альпинистом. У него в кабинете висели ледорубы необычайной красоты — подарок друзей-сванов. Это было единственное пространство, не занятое книгами.
