Курс у нас был небольшой, всего пятнадцать человек. В часы репетиций и занятий класс превращался в маленький зоопарк. Здесь были и домашние животные, и дикие звери, и птицы. Ну как, например, изобразить птицу?

Общительна ли она, доверчива или осторожна, как ходит по земле — шагом или вприпрыжку, какой у нее взмах крыльев — частый, резкий или плавный, пронзительный ли голос, как, например, у серой цапли, или визгливый, каркает или щебечет, как ищет пищу, какова реакция на приближение человека?

Может, вам доводилось видеть по телевидению, как студент Щукинского театрального училища (не помню фамилии) показывает петуха. Он выступал и в молодежных программах, и в передаче «Вокруг смеха». Это был очень яркий, талантливо сыгранной этюд. Петушиные повадки, петушиная пластика, вздорный характер. Его петух, заносчивый, агрессивный, вдруг оказался трусливым, но, даже опуская хвост, не умерял свою гордыню, покидая воображаемое поле боя, на котором ему пришлось уступить своему сопернику. Он расправлял крылья и обходил свои владения как победитель.

Наверное, моя собака не была так выразительна, но я и теперь помню свою «собачью пластику», помню, как моя собака отгоняла назойливую муху, дремала у ног хозяина, чутко реагируя на малейшее его движение.

Впоследствии это мне помогло в передачах «Спокойной ночи, малыши!».

Время неожиданных открытий! Мы познавали свои возможности, правда, зачастую с переменным успехом. Иногда открывались вдруг такие, о которых ты и не подозревал, и тебя посещало чувство гармонии — прекрасные, ни с чем не сравнимые минуты.

В молодости многое давалось как-то легче, а теперь все труднее и труднее. Как ни странно, повинен в этом профессиональный опыт. По наивности ты даже не подозреваешь, какие подводные рифы могут встретиться на твоем пути, курс еще не проложен, лоцманской карты у тебя нет, ты идешь вслепую, а смелости и отваги по незнанию больше. Каждое новое столкновение со стихией неожиданно для тебя. И в этом есть свое «упоение в бою». Оно оставляет зарубки в твоей профессиональной памяти, и чем шире практика, тем больше таких зарубок, тем отчетливее ты представляешь всякого рода неожиданности, которые подстерегают тебя в плавании. Впрочем, не сочтите эти слова за отрицание профессионального опыта.

Помню, в конце пятидесятых годов мне пришлось вести прямой репортаж из одного дома на Кутузовском проспекте. В нем жили интересные люди. В квартирах были установлены телевизионные камеры, и я вместе с хозяевами этих квартир приглашала телезрителей в гости.

Были мы у швеи-мотористки, были у сапожника, инженера. Последний наш визит был к Андрею Яковлевичу Эшпаю. Он только что написал новую песню «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой») на слова Евгения Винокурова и разучивал ее с Марком Наумовичем Бернесом. Конечно, все было подготовлено, и нам хотелось, чтобы телезрители услышали первое домашнее исполнение новой песни. А дальше началось непредвиденное. Поблагодарив А. Я. Эшпая и М. Н. Бернеса, я сказала телезрителям, что сейчас спущусь во двор дома, где нас ждут новые встречи. Выхожу на лестничную площадку и вдруг слышу грохот и громкие голоса людей, причем интонации явно возмущенные. Разразился какой-то скандал, я закрываю микрофон ладонью, чтобы этот незапланированный шум не услышали зрители, быстро сажусь в лифт и нажимаю кнопку первого этажа. Только там узнаю, что произошло.

Пока Бернес пел, помощник режиссера держал лифт наготове, чтобы сократить паузы между эпизодами репортажа. И никто не подумал о том, что, несмотря на нашу передачу, подъезд живет обычной жизнью: люди возвращаются домой с работы, с прогулки, одни или с детьми, с продуктами и покупками. Естественно, возмущаясь, что кто-то на верхнем этаже не захлопнул дверцу лифта, они стучат по шахте и кричат.

Конечно, пришлось попросить извинения, но выпрыгнуть во двор мне пришлось все-таки через окно.

Но это еще не все. Впереди было испытание более тяжелое. По сценарию я должна была во дворе встретиться со студентами, уезжавшими на стройку. Командир отряда жил в этом доме. Ребята ждали нас в противоположном конце большого двора. Но телезрители, услышав, где будет продолжение передачи, высыпали во двор. Кто-то позвонил знакомым: «Смотрите?» — «Нет». — «Включите скорее телевизор! Сейчас увидите меня, я вам махну рукой».

Двор быстро заполнился народом. Как же мне пробиться в тот дальний от меня угол? Все стояли ко мне спиной. Поначалу пыталась пальцем стучать по спинам тех, кто мешал мне сделать хотя бы первый шаг. Тщетно. Никто не обращал на меня внимания. Тогда (наверное, от отчаяния) я громко, на весь двор, уже не закрывая микрофона, сказала: «Товарищи! Как я рада, что вы пришли на нашу передачу!»

Экспромт, конечно, но слова мои возымели действие: люди расступились, образовался коридор. Однако пройти молча, не обращая внимания на тех, кто стоял по обеим сторонам моей тропинки, я не могла. Пришлось брать блицинтервью. Наверное, коллективный портрет дома от этого только выиграл.

Но и это еще не все. Когда я добралась до наших студентов, они запели песню Пахмутовой о геологах. Песню подхватили все: и стар и млад — запел весь двор. Да как запел! После передачи наш режиссер долго не мог успокоиться — какой получился финал! Ну какой финал!

Разве такое можно заранее отрепетировать? Мы были счастливы.

Наверное, отвага от незнания на порядок ниже сознательного риска. Если суметь просчитать и предусмотреть возможные осложнения и чувствовать уверенность, то стоит пойти навстречу неподготовленным экспромтам. Оттого они дорого и стоят.

Есть такое отвратительное, бытующее на телевидении определение: передача прошла «чистенько». А если вдуматься, это синоним серости, посредственности: причесанная, вылизанная передача, в которой нет следов человеческого волнения — шероховатостей. Это означает, что из нее выхолощены эмоции, она скользит по поверхности и событий, и человеческих душ (как участников передачи, так и ее зрителей).

Уже который раз, говоря о других материях, я невольно перехожу на телевидение. Наверное, так будет и впредь. Ведь на все, что я в своей сознательной жизни делала до телевидения, сегодня смотрю как на копилку для своей профессии диктора и ведущей. Прошу вас вместе со мной снова вернуться в опернодраматическую студию имени Станиславского.

Не сосчитать, каких эмоций в годы учебы было больше — положительных или отрицательных. Но и последних было много.

В студии идет урок публичного одиночества. На середину репетиционной комнаты выдвигается стол, на него ставят кресло. Ты должна взгромоздиться на этот трон и под неусыпным оком мастера и студийцев внутренне, а не поверхностно исключить любое, даже подсознательное общение с ними, остаться наедине с самой собой, со своими мыслями, своим настроением, не реагируя ни на какие внешние раздражители. Педагог пытается мне помочь:

— Попробуйте проследить свой сегодняшний путь от дома до студии.

Честно стараюсь это сделать.

— Ну как, — спрашивает педагог студентов, — удается Вале от нас отключиться?

Я умираю от стыда на «лобном месте», пронзительно чувствуя свою неполноценность. Но больше всего на свете угнетает мой внешний вид — штопаные чулки (причем штопка лезет нагло, демонстративно), стоптанные туфли, заплаты на локтях (кажется, что каждая заплата вопиет), зашитая юбка. Как же тут отключишься?

Но вот приятные эмоции. Двадцатого числа каждого месяца моя тетка, вдова академика архитектуры Щуко, получала академический паек. Это число было красным днем календаря для всего нашего курса. Вечером мы собирались. О, благословенный хлеб, намазанный лярдом! С кем бы потом я ни встретилась из бывших студийцев, все уверяли, что в жизни не ели ничего вкуснее.

При жизни Владимира Алексеевича у него был открытый, хлебосольный, очень гостеприимный дом. Там всегда было весело, люди сходились интересные, духовное общение достигало подлинных высот. Теперь я прекрасно это понимаю.