Не знаю, как выглядит Ольга Петровна сегодня. В воображении складывается облик молоденькой связистки, ставшей рыбачкой, а ее сегодняшние черты размыты. Почти как в жизни — люди встречаются через сорок лет и не могут узнать друг друга. Как-то мы встретимся?

Молодость — самая яркая пора человеческой жизни, чувства непосредственны, открыты, энергии должно хватить, чтобы растопить льды Баренцева моря!

Пытаюсь представить, что делала Ольга Петровна, когда узнала, что началась война. Скорее всего просилась на флот. Не взяли. Тогда связисткой в сухопутные войска! Может быть, мать не пустила, а может, Оле сказали: «Твое место здесь, в Мурманске, — нужна рыба для военных моряков». Но могло быть и так — отказывалась, скандалила, обивала пороги военкомата… Словом, проигрываю в уме возможные вариации, думаю, какая из них принадлежит героине передачи, ищу ту тропинку, по которой пойду следом за Олей, чтобы потом радоваться от всей души встрече с Ольгой Петровной Корниенко.

Могла ли предположить, что на следующее утро после записи передачи придет в мой гостиничный номер заплаканная Ольга Петровна.

— Ночь не спала. Что за фантазия вам пришла? Какая туристская прогулка? На Валаам я поехала к своей фронтовой подруге. Вот о ком рассказать надо было. ОПК — она меня до сих пор так зовет, это мои позывные были. А вы? Баренцево море Ольга Корниенко чуть ли сорок лет не видела! Наше это море! Мое! Да я жить без него не могу. Во мне оно!

Такая мужественная женщина, а слезы на глазах. И все из-за неточности, из-за ошибки.

Урок: в нашей передаче неточностей быть не должно. Нам верят, как документу. Вымыслом мы оскорбляем людей, раним их душу.

— Что же вы молчали, Ольга Петровна, во время передачи?

— Неловко было вас прерывать.

Вот и весь разговор. Хорошо, что у меня есть возможность публично извиниться перед Ольгой Петровной Корниенко.

Это было в Лениногорске на моей встрече со зрителями. Я рассказывала о чем-то очень серьезном, говорила тихо, как бы беседовала. Было около 10 часов вечера. Я сделала паузу и услышала тишину зала. И вдруг эту тишину пронзил громкий крик! Кричал ребенок где-то далеко от меня. Зал шел амфитеатром, и крик раздавался в верхних рядах. Несколько секунд тишины, но уже другой, не понимающей происходящее. Все повернулись на звук. А звук приближался ко мне. Я его вскоре увидела. Со ступенек зала спускался маленький мальчик лет 4–5, продолжая кричать. Кажущийся крик стал видимым, и я поняла, что малыш плачет, а точнее, громко ревет. Зрители вместе со мной с удивлением, не смеясь, провожали его глазами. А он смело шел. Он не замечал ни зрителей, ни взрослых тетей и дядей, он, как говорил К. С. Станиславский, был в состоянии публичного одиночества. Такое может быть у ребенка, который знает, что он делает и точно понимает свою цель. У него была большая, очень ему нужная цель, и он должен был ее осуществить. Но это я поняла чуть позже. Когда он подошел вплотную к сцене, повернул направо, обходя ее, и стал уверенно карабкаться по довольно крутым ступенькам, я стала лихорадочно думать, что мне делать. Поднявшись на сцену и продолжая громко плакать, он пошел точно ко мне. Мне ничего не оставалось, как подойти к малышу, присесть рядом и сказать:

— Ну уж раз ты пришел на сцену, давай знакомиться. Как тебя зовут?

— Юра, — прокричал мальчик, растягивая последнюю букву «а», и это «а» прокатилось по залу, как эхо.

— Что же ты так горько плачешь? Кто тебя обидел?

Он посмотрел на меня умоляющими мокрыми от слез глазами и гневно воскликнул:

— Я домой хочу!

— Не надо плакать, успокойся. Ведь ты не один пришел?

— С мамой, — протянул Юра.

— А где же твоя мама?

— Там, — ответил Юра и протянул руку, указывая на последние верхние ряды.

— Так ты скажи маме, что хочешь домой, и мама тебя отведет!

— Я уже говорил ей много раз, а она не уходит! — снова горько заплакав, ответил Юра.

— Так что же ты хочешь от меня, раз ты пришел на сцену?

И вот тут ребенок честно и открыто, с размазанными по лицу слезами, захлебываясь от обиды и моего непонимания, сказал фразу, которую может сказать только ребенок, которому необходимо сделать все, чтобы его желание исполнилось!

Он снова посмотрел на меня, вздохнул и тихо сказал:

— Я хочу, чтобы ты ушла!

Как это было прекрасно! Спускаясь с первой, самой верхней ступеньки, он уже точно знал: если уйдет эта тетя, тогда и его мама уйдет домой. Ему было скучно и очень хотелось спать!

А это совсем другая история.

Однажды покупаю в булочной хлеб. Достаю мелочь из сумки и чувствую, как что-то мягкое трется о мою ногу. Оборачиваюсь и вижу: маленький мальчик легонечко теребит меня лапой своего резинового медвежонка. Я присела перед ним на корточки, он протянул мне свое сокровище: «Ня». Я не сразу поняла, вернее, боялась ошибиться, догадавшись, что малыш приносит неслыханную жертву.

— Он хочет подарить вам своего медвежонка, — сказала его мама.

Пуговки глаз у медвежонка светились, светился и его хозяин. Малыш был вдохновенно бескорыстен. Я взяла медвежонка и увидела, что у него откушен носик — вместо третьей пуговки была дырка. Значит, самый любимый — покалеченный, с которым ребенок не расстается.

— Я не могу принять такой подарок, — сказала я его маме.

— Он с ним ест, спит, купается. Самое дорогое отдает вам. Как же вы можете отказаться!

В этот вечер я вела передачу «Спокойной ночи, малыши».

— Сегодня я вам расскажу о мальчике, который мне сделал такой подарок, какого я еще в жизни никогда не получала.

Хрюша и Филя насторожились. Это была импровизация. Для кукловодов мой рассказ явился полной неожиданностью, но мы понимали друг друга. Мои партнеры прекрасно изучили характеры своих зверюшек, экспромты их не страшили, напротив, иногда и мне приходилось подхватывать на лету их вариации.

Кладу на стол того самого медвежонка.

— Э-э, — разочарованно тянет Хрюша. — А я-то думал… Он даже без носика!

— Да что ты, Хрюша! Этому подарку цены нет, — вступила я с ним в спор.

Хрюша остался в одиночестве. Во всяком случае, реакция ребят того детского сада, который посещал мой новый знакомый, была одинаковой. Мальчик стал героем дня. Об этом мне рассказала его мама (мы встретились с ней в той же булочной).

Конечно, подобный сюжет нетрудно было бы и придумать. Но надо ли говорить, что значила для меня достоверность и какие новые импульсы дала она мне. Думаю, и дети почувствовали, что я рассказала им историю, которая на самом деле произошла со мной. Они удивительно реагируют на фальшь, как сейсмограф на землетрясение, и не менее удивительно верят в реальность вымысла. Детям нельзя лгать, их нельзя обманывать, но не бывает детства, которое бы не освещалось правдой фантазии, правдой сказки.

Многолетняя работа с детьми позволяет мне постоянно чувствовать чистоту детской фантазии, проявляющуюся в способности ребенка одухотворять вещи, предметы, очеловечивать животных. Дети не знают, что такое пограничная полоса между реальностью и фантазией, сказка для них — естественное продолжение жизни, поскольку у жизни и у сказки одни нравственные законы, одни понятия добра и зла.

Однажды я достала из почтового ящика необычное письмо: там, где полагается написать — кому, нарисована бабочка, а там, где — от кого, цветочек. Я распечатала конверт. В нем лежали большой кружочек и множество разноцветных маленьких. Удивилась, что письмо пришло именно ко мне, а потом подумала, что на почте работают мамы, у которых есть маленькие дети, любящие передачу «Спокойной ночи, малыши!».

Уже давно стало аксиомой, что детей надо уважать, относиться к ним как к равным. Но ведь это не означает спуска вниз по лестнице нашего жизненного, нравственного, интеллектуального опыта. В чем же тогда наше равенство?

Однажды по телевидению был показан фильм Динары Асановой «Кедровая шишка». Он прошел незамеченным, критика обошла его молчанием. А я не могу его забыть, так он отвечает моим раздумьям о мире детства.