На следующий день после злополучного дебюта меня зачислили в штат, правда, на полставки. Я работала и диктором, и помощником режиссера — иногда за камерой, иногда перед ней.

Теперь, спустя почти тридцать с лишним лет после дебюта, оплаканного мною, хочу еще раз объясниться в любви к телевидению. Это мое призвание. Моя жизнь. Моя страсть. Мое прошлое, настоящее и, сколько позволят силы, мой завтрашний день.

Часто задаю себе вопрос: получи я после неудачного дебюта приглашение в театр, распрощалась бы я с телевидением или продолжала бы стоять за камерой рядом с оператором в надежде на лучшие времена? Скорее всего ушла бы. Начиная свои записи, дала слово быть искренней и ни в чем не лукавить. Даже не подозревала, как это трудно. Ловлю себя на том, что невольно пытаюсь вооружить Валю Леонтьеву пятидесятых годов моим сегодняшним опытом, жизненным и профессиональным. А ведь тридцать лет назад я и подумать не могла, что пришла на телевидение на всю оставшуюся жизнь, что смыслом и содержанием моей жизни станет профессия диктора, телевизионной ведущей.

Работая на телевидении, приглашений в театр я не получала. Мельпомена не одарила меня своим вниманием.

Обычно летом, когда в театрах закрывался сезон, в помещении Всероссийского театрального общества возникала актерская биржа. Режиссеры приезжали из провинции в поисках талантливых артистов, артисты искали талантливых режиссеров. «Вот найти бы мне Джульетту, я поставлю такой спектакль, такой…» Или: «Наконец-то придет режиссер и увидит во мне Гамлета, и сыграю я его так…»

Какая она была могущественная, влиятельная и многообещающая, эта театральная биржа!

Здесь можно было встретить тех, кто уже давно пережил быстротечную славу любимца публики, и тех, кому это не дано было узнать.

Какая она была убогая, унизительная, оскорбляющая чувство человеческого достоинства, эта актерская биржа! Приходила на биржу и молодежь, недавние выпускники театральных училищ, уже узнавшие, почем фунт лиха. Приходили сюда и корифеи, которых знала вся театральная Россия. Будучи в Москве проездом, они появлялись на бирже, чтобы повидаться с товарищами, узнать последние новости, подбодрить неудачников, похлопать по плечу новых звезд, появлявшихся на провинциальном театральном небосклоне, а то и действительно заинтересованно и энергично вмешаться в чью-то актерскую судьбу. Помочь!

По большому залу Дома актера, как по театральному фойе, в антрактах прогуливалась публика. (Разумеется, не публика — актеры.) Это был не антракт, а самый настоящий спектакль. Костюмы наимоднейшие, грима на донских лицах предостаточно. Голоса форсированны, диалоги насыщены восклицаниями, интонации мажорные, эмоции открытые, преувеличенные, в жестах подчеркнутое радушие. Те, кому не везло, позволяли себе легкий скепсис по поводу жизни вообще и театральной в частности. У всех свобода выражения, легкая эмоциональная возбудимость — словом, актерская природа нараспашку.

Юные Джульетты, не скрывая некоторого пренебрежения к провинции (все-таки окончен столичный театральный институт), на глазах теряли уверенность. А те из актеров старшего поколения, кто понимал, что капитуляция близка, занимали круговую оборону — вместо галстука бабочка гигантских размеров, бодряческий тон преуспевающего деятеля, за которым прячется тревожная настороженность, и обязательно солидный портфель, разбухший от фотографий в ролях и рецензий в местных газетах. Впрочем, фотографии и рецензии были у всех, количество их определял или возраст, или успех. Контракты подписывались здесь же. Здесь же актеры получали подъемные. К концу лета биржа редела. Оставались закоренелые неудачники да «разборчивые невесты». Но в результате все утрясалось, и так до следующего сезона.

Немодное это у нас слово — «провинция». Принято говорить: «периферия», «периферийный театр». Часто, критикуя какой-нибудь московский или ленинградский театр, говорят: «Какой он провинциальный!» И вкладывают в это определение и дешевое подражание новым веяниям в режиссуре, актерской игре, сценографии, и старый, пропылившийся бархат кулис. Отсутствие интеллектуального начала. Плохой вкус. И желание любой ценой быть современным, часто путая при этом современность с модой. Словом, все, что угодно, оказывается, может вместить этот тихий и скромный с виду эпитет — провинциальный.

А я люблю театральную провинцию. Это моя юность, и этим для меня все сказано. Сужу по своему скромному актерскому опыту: провинциальный театр — это ежедневный тяжелый труд и фанатичная преданность делу. Это одна из традиций русского театра. Помните, как написал провинциальных актрис А. Н. Островский — Негину, Кручинину? А Несчастливцев в «Лесе» говорит: «Да понимаешь ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь ли ты, Аркашка, какую актрису мне нужно? Душа мне, братец, нужна, жизнь, огонь».

И какие бы гримасы ни корчила актерская биржа, для меня «провинциальный» применительно к театру заключает три слагаемых таланта — душа, жизнь, огонь. В русской театральной провинции рядом с большими талантами служат Счастливцевы и Несчастливцевы, артисты хорошие и плохие, талантливые и бесталанные, но все они составляют актерское товарищество, которое строит театр.

В начале пятидесятых годов я бывала на бирже до тех пор, пока не стала помощником режиссера на телевидении. Искала я работу вместе с мужем, начинающим режиссером. К молодой героине проявляли интерес (это одно из самых дефицитных амплуа), но как только узнавали, что она претендует на приглашение вместе с молодым режиссером, интерес сразу пропадал.

Так что на вопрос: «Получи я в то время приглашение в театр, уехала бы?» — ответила бы: «Да».

Но тогда на другой вопрос: «А как бы сложилась моя жизнь? Стала бы я актрисой?» — «нет» сказать страшно. А сказать «да» не решусь. Я рискую говорить об этом, получив звание народной артистки СССР. Но звание это по-своему проецируется на мою профессию, актерская природа проявляется и у диктора, у ведущей, но иначе, нежели в театре. Я благодарна судьбе, бросившей меня в «телевизионные объятия».

Магия телевидения постепенно завораживала меня. Однажды я читала письма К. С. Станиславского, одно из которых особенно привлекло мое внимание.

Константин Сергеевич писал человеку, который мечтал о сцене: «Из своего опыта я вывел следующее… Стоит идти на сцену, когда убедишься в необоримой любви к ней, доходящей до страсти. В этом положении не рассуждаешь, есть талант или нет, а исполняешь свою природную потребность… Энергия и страстное отношение к делу искупят известную долю недостатка таланта».

Стремление к сцене у меня не перешло за рубеж молодости. Как хорошо, что его величество Случай в виде приглашения в театр остался за телевизионной проходной на Шаболовке.

В те годы пропуска у нас проверяли пожилые женщины. Крепко сбитые, с внушительными фигурами, они носили темно-синие, почти черные шинели с петличками, обшитыми зелеными кантиками. Широкие кожаные пояса туго затянуты, на поясе кобура. Назывались они военизированной охраной, а для нас

— просто тетей Пашей и тетей Клавой. Службу свою они знали, пропуска проверяли исправно — ни Олю Чепурову, ни Нину Кондратову без удостоверения ни за что не пропускали.

Однажды мне был преподан урок. Тороплюсь на передачу, пропуск на самом дне сумки, искать некогда.

— Добрый день, тетя Паша! — и пытаюсь проскользнуть.

Не тут-то было.

— Леонтьева! А ты слышала, у самого Ленина в Кремле пропуск проверяли!

Возразить мне было нечего.

Здоровались с нами вахтеры по-свойски, они знали все про нас: у кого какая семья, хороший ли муж, кто собирается замуж. Были у них свои симпатии, но все любили Олю Чепурову — за русскую красоту, за косы, уложенные вокруг головы, за теплоту и душевность, которые она излучала. На экране Оля словно светилась. (Техника тогда была несовершенная, изображений Оли на телевизионном экране не сохранилось.) Но у вахтеров были свои критерии: душевная — значит хороший диктор.