– Отвечать мы тебе не сможем, – вздохнула мать, – а сестре Каритас дай свой адрес, открытка от нее не вызовет подозрений. Она умная женщина, она прошла Равенсбрюк. То есть дай, когда у тебя появится адрес…

Адрес, вернее, направление в общежитие рабочей молодежи в районе Фридрихсхайн, Генрих получил в канцелярии берлинского управления Штази. Разговор с главой службы безопасности Германии оказался довольно коротким. Мильке расспрашивал Генриха о сущих, по мнению юноши, безделицах:

– Где я играл в футбол с приятелями, какого врача посещала моя тетка, и какие машины я обслуживал в гараже… – Генрих вздернул бровь, – он тянул время, ждал новостей от второго бонзы… – красавчик в итальянском костюме вернулся в голую комнату через час. Генриха оставили одного, в компании очередной чашки скверного кофе и молодежной газеты, Junge Welt. Он прочел издание от передовицы, восхваляющей новое достижение советской науки, аппарат, отправленный к Луне, до шахматной задачи на последней странице. Генрих даже решил довольно элегантный дебют:

– У нас все в шахматы играют, – хмыкнул он, – даже Густи и маленький Ник. У него, кстати, лучше всех и получается. Ничего не поделаешь, математик растет… – мальчик, правда, настаивал, что станет физиком:

– Как покойная тетя Констанца, – вздохнул Генрих, – мама считает, что она могла и не погибнуть в катастрофе, что русские могли ее подобрать, отвезти в СССР… – на Ганновер-сквер все сходились на том, что крушение было не просто крушением. Ник считал, что в Северном море их самолет натолкнулся на летающую тарелку:

– Он еще говорил, что катастрофу могли устроить американцы, – вспомнил Генрих, – бедный парень, он надеется, что его родители и сестра выжили. Он совсем ничего не помнит, ему было три года. Но если тетя Констанца в СССР, я ее найду… – до СССР ему было еще далеко. По отсутствию бонз Генрих понял, что хмырь в хорошем костюме принес новости о нем самом:

– У них есть агенты в Западном Берлине, им дали задание меня проверить… – юноша усмехнулся, – пусть проверяют, на здоровье… – Маркус, фамилии которого Генрих так и не узнал, на прощанье пожал юноше руку. Хмырь назвал его товарищем:

– В канцелярии вам выдадут пособие и направление на завод, при котором есть общежитие, – распорядился гэбист, как о нем думал Генрих, – далее о вас позаботится молодежная организация, товарищ Рабе…

В направлении указывалась фабрика электрооборудования Elektro-Apparate-Werke J. W. Stalin, в Трептове. Хмырь обещал Генриху обучение в вечерней школе рабочей молодежи:

– Получите аттестат за год, товарищ Рабе, – наставительно сказал он, – впереди вас ждет служба в социалистической армии, членство в нашей молодежной организации… – Маркус добавил:

– Вы выбрали правильный путь, товарищ Рабе, именно в коммунизме будущее Германии… – Генрих понял, что Штази не выпустит его из вида:

– Может быть, меня даже попытаются завербовать… – он держал две открытки, со снимком стройки и осенним пейзажем:

– Золотые краски Тюрингии… – прочел Генрих, – новые рабочие кварталы в Лейпциге… – сестре Каритас ушла открытка с горами Гарца:

– Хотя бы съезжу на родину фон Рабе, – понял юноша, – сидя на западе, я туда бы не добрался… – отсчитав пфенниги, он заметил, что почтовый служащий положил открытку с адресом в Западном Берлине в отдельную стопку:

– Читайте, перечитывайте, – пожелал Генрих, – лимонным соком, как дедушка Горский, я не пишу… – в гулком, недавно отремонтированном здании вокзала он потратил пару марок на стакан кофе с молоком и заветренную берлинскую булочку. Газетный киоск увешали плакатами фестиваля советского искусства. Генрих узнал девушку на афише:

– В Zoo Palast ожидалась премьера ее фильма, «Пустыня в цвету». Она оказывается, играла и в театре, то есть спектакли отменили… – название пьесы: «Горский. Неоконченное письмо», пересекали жирные буквы: «Abgebrochen». Остановившись у ларька, Генрих полистал тонкую книжицу в красно-черной обложке: «Gorsky. Unterbrochen Flug». Издание, авторства, как сообщало предисловие, знаменитого советского писателя товарища Королёва, героя гражданской войны, снабдили фотографиями прадеда:

– Максим и Питер на него больше похожи, – подумал Генрих, – мама говорит, что я напоминаю дедушку Теодора… – он расплатился за брошюру:

– Хорошее чтение для будущего комсомольца Рабе… – выйдя на привокзальную площадь, он зажмурился от яркого осеннего солнца:

– Дорогой друг, в социалистическом Берлине стоит хорошая погода, – вспомнил он, – в музее Боде открылась выставка молодых художников… – подмигнув девушке на велосипеде, он гуляющей походкой, пошел к Шпрее. На восточной стороне, за мостом Обербаум, возвышались кирпичные, восстановленные здания фабрики электрооборудования, его будущего места работы.

Кофе Науму Исааковичу принесли на мельхиоровом подносе с ручками орехового дерева, в кофейнике тонкого фарфора с позолотой. Пышная грудь полуобнаженной нимфы на миниатюре напомнила ему о мерзавке Саломее.

Он прохаживался по кабинету главного врача госпиталя, вертя в крепких пальцах тонкую, деликатную чашку. Советские офицеры, покидавшие Восточную Германию, считали своим долгом увезти на Родину сервиз «Мадонна». Эйтингон добавил себе свежих сливок:

– Сервиз не антиквариат, а новодел. Промышленность социалистической Германии клепает «Мадонну» на конвейере… – присев на угол массивного стола, он вытянул из кармана пиджака черный блокнот. Науму Исааковичу надо было подумать.

Саломея пока пребывала, как ей и полагалось, в подвале госпиталя, где местные коллеги оборудовали камеры временного пребывания. Эйтингон не хотел связываться со Штази:

– Нет нужды таскать ее по всему Берлину, – сказал он Шелепину по телефону, – больше ничего мы от нее не добьемся, по крайней мере, сейчас. Штази нам не поможет, они пользуются нашими средствами. Присылайте самолет, я отвезу ее на экспериментальный полигон… – даже по безопасной линии они избегали упоминать название острова, – к еще настоящему мужу… – Шелепин хохотнул:

– Мужьям. То есть ее первый мало что соображает, скорее вообще ничего… – судьба 880 Эйтингона заботила мало:

– Он овощ, он него толка никакого. Гораздо более интересно, что Волков жив, – он покачал ногой, – увидев его в очереди к пограничнику, Саломея начала стрелять. Она боялась разоблачения на западе. Тамошние газеты так много писали о Ладушке, – сердце кольнуло болью, – чтобы отвлечь внимание от Верке, то есть Волкова… – подняв записи восточных пограничников, которых Верке успел пройти, Эйтингон выяснил, что фальшивый немец родился в Бреслау. Ему стало ясно, как Волков миновал границу СССР:

– С помощью недобитых бандитов в Карпатах или Литве… – он щелкнул крышкой портсигара, – а в Польше он хорошо ориентируется. Он в конце концов бежал из Аушвица… – об этом, еще давно, тоже рассказала Саломея. В Бреслау до войны подвизался покойный пан Копыто. Наум Исаакович не сомневался, что Волков нашел подельников пана Конрада:

– Рука руку моет, как говорится, – горько усмехнулся он, – получив паспорт какого-нибудь мертвеца от приятелей Копыта, Волков попытался рвануть на запад, то есть рванул… – в смерть так называемого Верке он не верил, о чем и сказал Шелепину:

– Что касается Яринич… – он слушал невозмутимый голос председателя Комитета, – то МИД получил официальный ответ из Бонна. Ее тело захоронено на западноберлинском кладбище… – Наум Исаакович сжал руку в кулак. Ему захотелось швырнуть трубку на рычаг:

– Захоронено… – он не мог думать о Ладушке, как о мертвой, – и на могилу к ней не прийти. Все из-за сучки Саломеи… – в разговоре с Шелепиным Эйтингон заметил:

– Запад знал, что Волков будет переходить границу, поэтому они посадили снайперов на Чек-Пойнт-Чарли. Он, видимо, связался с Лондоном из Польши, через очередных прелатов. Вообще надо закрутить гайки, хватить заигрывать с религией… – Эйтингон не доверял католическим священникам, мотающимся по миру: