– Где его и нашли раввины в пятидесятом году, – вспомнил Аарон, – и с тех пор он живет в Меа Шеарим. Все равно, таких ребят и девушек не сватают в приличные семьи…

Сосед, илуй, как говорили в ешивах, многообещающий студент, должен был, однако, сделать хорошую партию:

– Потому, что у него отличные способности, – вздохнул Аарон, – а меня сватали дочерям уважаемых раввинов. Впрочем, папу тоже сватали, их матерям… – он вспомнил зимний Париж, прохладные кинозалы, огонек ее сигареты, хрипловатый, низкий голос:

– Я не буду петь, если тебе нельзя слушать… – Хана остановилась на мосту Понт-Неф, под фонарем, – я буду танцевать молча… – ее каблуки постукивали по брусчатке, развевались черные волосы, серо-голубые глаза блестели:

– Танцуй всегда, – хотел сказать Аарон, – пожалуйста, только для меня… – он заставил себя не думать о Париже:

– У тебя впереди армия. Тебе с ней не по пути, она певица, актриса, а ты будущий раввин… – Аарон закатил глаза:

– Я тебе говорил. Мой покойный дед был врачом, моя приемная сестра учится на врача. У меня дома много медицинских книг, я в детстве все прочитал… – сосед зарделся:

– Я тебе напишу в армию. Писать нам разрешают… – Аарон пожал ему руку:

– У тебя хупа после Шавуота. К тому времени тебе все расскажут раввины… – сосед отозвался:

– Сведения из Талмуда. Хотелось бы услышать что-то более современное… – Аарон уверил его:

– Пиши, конечно. Все, – он вскинул сумку на плечо, – я побежал…

Одним духом скатившись по узкой лестнице, он нырнул в обклеенный плакатами на идиш проход, ведущий на улицу Яффо. Запыленный кибуцный форд стоял у мелочной лавки на углу. За рулем никого не было, Аарон огляделся:

– Дядя Авраам говорит по телефону… – рыжая, в седине голова высунулась на улицу. Профессор Судаков, декан кафедры истории средних веков в Еврейском Университете, носил пропотевшую рубашку и серые брюки, покрытые пятнами штукатурки:

– Ремонт в столовой кибуца затеяли, – сообщил он, не выпуская телефона, – я сейчас. Ави, налей парню кофе, он идет в армию… – хозяин лавки оценил черную капоту и пейсы Аарона:

– Что, ты прямо так воевать собрался, – он кинул в чашку несколько ложек молотого кофе, – с бородой и штраймлом… – Аарон покраснел:

– Бороду разрешают, а штраймла у меня нет… – Ави подвинул ему чашку:

– Пей, не бойся. У меня сионистская лавка… – на двери магазина красовался предостерегающий плакат авторства раввинского суда, – однако кашрут я соблюдаю… – Аарон бухнул в чашку три ложки сахара:

– Устал, – объяснил он, – после Пурима… – Ави мелко захихикал:

– Лучше скажи, что у тебя похмелье, ингеле… – доктор Судаков вернул трубку на рычаг:

– Спасибо Ави. Привет семье, мы двинулись в Тель-Авив… – в машине он бросил в рот раскрошившуюся, дешевую папиросу:

– Сдам тебя в Кирию, – дядя подмигнул Аарону, – и поеду дальше. Сейчас торжественных церемоний, как с близнецами, не устраивают… – Аарон вытянул из-под прожженного окурками сиденья разболтанный ремень:

– У вас что, дела в Тель-Авиве… – дядя ловко обогнал городской автобус:

– Да, дела. Держись крепче, сейчас мы дадим жару на шоссе… – форд рванулся на тель-авивскую дорогу.

Полукруглая аудитория Семинара Кибуцев, учительского колледжа в Тель-Авиве, пока пустовала. Чисто вымытые окна выходили в разросшийся с довоенных времен парк на берегу реки Яркон. Пальмы шелестели под ветром с моря, среди аккуратных лужаек поставили новые скамейки. Северная дорога вела в новый пригород, Рамат Авив, где пока строили только частные, хлипкие домики:

– Но скоро все изменится, – Анна стояла у окна с картонным стаканчиком кофе, – на севере возведут новые многоквартирные дома. Страна разрастается, надо где-то селить репатриантов… – она вспомнила объявление в столовой кибуца:

– Закрытый концерт, вход строго по приглашениям. Адель и Генрик Майер-Авербах… – Адель и Генрик прилетали в Израиль через несколько дней:

– Мадам Клара и месье Джованни тоже приедут, они привезут сына и дочь… – весь Тель-Авив заклеили объявлениями о выступлениях золотой пары, как Адель и Генрика называли в газетах:

– Впрочем, они не репатрианты, – поправила себя Анна, – Генрик не отказывался от израильского гражданства. Мадам Симона слышала через третьи руки, что они покупают виллу в Герцлии… – свекровь Анны ездила в Тель-Авив встречаться с обосновавшимися в Израиле довоенными, парижскими подругами:

– Сведения точные, – уверила Анну мадам Симона, – одна из моих приятельниц замужем за нотариусом, оформлявшим сделку. Он йеке, приехал сюда до войны, а ей повезло… – мадам Симона подняла бровь, – не многим удается отыскать вдовца в ее возрасте. После войны все выжившие бросились жениться, не глядя, с кем они встают под хупу. Но ее новый муж не пострадал, он вовремя покинул Германию… – везением подруги свекрови была смерть первого мужа в концлагере и расстрел дочери с зятем:

– Они помогали Сопротивлению, – деловито заметила мадам Симона, – ее зять был не еврей. Ее саму прятали на ферме под Лионом. Ничего, теперь она возится с внуками мужа… – свекровь усмехнулась, – как и у нас, все дети их дети… – Анна избегала разговоров о войне:

– У половины подруг мадам Симоны номера на руках, – она передернулась, – хватит. Детям в школе ничего не рассказывают. Мы с Михаэлем тоже не собираемся ничего говорить ребятишкам. Впрочем, Эмилю четырнадцать, через три года он пойдет в армию… – вспомнив о муже, Анна сверилась с часами:

– Он может приехать. Он не появился на защите моего доктората, но у него тогда были дела… – докторат Анна защитила перед Ханукой, тоже в Семинаре Кибуцев:

– Нельзя на него обижаться, – вздохнула Анна, – у него ответственная должность… – Михаэль Леви заведовал отделом безопасности в министерстве иностранных дел. Муж часто ночевал в Тель-Авиве, объясняя отлучки служебной надобностью:

– Он летает за границу… – присев на угол стола, Анна повертела пустой стаканчик, – надо попросить его отвезти детей в Европу перед армией. Пусть Эмиль и Джеки посмотрят мир, маленькому Яакову путешествие тоже не помешает… – больше у них детей не было.

Свекровь деликатно молчала. Врач в больнице кибуца тоже ничего не говорила:

– Хотя она всегда замечает, что я здоровая женщина, мне всего тридцать один год… – глаза Анны внезапно наполнились слезами, – в последний раз она сказала, что один больной ребенок ничего не значит, что я не должна бояться новой беременности… – похлопав себя по карманам жакета, Анна нашла пачку сигарет, – но я не могу никому рассказать правду, ни врачу, ни мадам Симоне… – она задумалась:

– В последний раз все случилось год назад. Я видела, что он пересиливает себя. Он меня разлюбил, у него кто-то есть в Тель-Авиве. Он ждет, когда дети подрастут, чтобы от меня уйти. Он молодой мужчина, ему всего тридцать… – ветер колебал рукописную афишу:

– Доктор педагогики Анна Леви, директор школы в кибуце Кирьят Анавим: «Новые методики в преподавании иврита». Затянувшись сигаретой, Анна вытерла глаза тыльной стороной руки:

– Моя первая публичная лекция. Но Михаэль не приедет, нечего его ждать… – до начала выступления оставалось полчаса. Чтобы занять голову, Анна переложила стопки учебных пособий на столе, сверилась с записями в блокноте:

– Вроде все в порядке… – глаза натолкнулись на строчку на полях: «Анна Франк». Рядом красовалось твердое: «Нет». Анна присутствовала на заседании совета кибуца, где обсуждали вопрос о возможности показа спектакля в Кирьят Анавим:

– С другой стороны, – сказал кто-то, – книга давно переведена на иврит, издана в стране, по ней снят фильм. В Иерусалиме открыли музей в память жертв. Актрисы и режиссер нам известны, они, можно сказать, почти члены кибуца. Я не вижу ничего страшного в представлении… – Анна голосовала против спектакля:

– Пусть играют в Тель-Авиве, – женщина потушила сигарету, – наших детей надо воспитывать в другом духе, в атмосфере героизма. Нельзя тащить прошлое в будущее. Что случилось, то и случилось, мы строим новую страну… – Анна давно научилась превозмогать страх за детей: