– С меня не сняли смирительную рубашку. Проклятый Давид, он всегда выслуживался перед хозяевами. Нацисты, коммунисты, ему все равно. Правильно говорил товарищ Котов… – сухие губы усмехнулись, – он своих детей не пожалеет, не только меня…

Циона с трудом вспомнила, что полукровка, несколько дней назад представившаяся ее лечащим врачом, сделала ей какой-то укол:

– Кажется, успокоительный… – она обвела глазами голую комнату, – зачем меня сюда привезли, что это за палата… – после укола она впала в забытье. Очнулась Циона, когда казашка и Давид перекладывали ее с койки на каталку:

– С каталки тоже было не соскочить, не убежать, они меня привязали ремнями. Да и куда бежать? Меня сразу найдут и расстреляют… – Циона устало закрыла глаза:

– Генкина убежала. Или она была вовсе не Генкина? Все равно, какая разница? Она была сильнее меня. Она украла нашего мальчика. Наверняка, он мертв. Сын мертв, но Фрида жива… – на допросах Циона ничего не говорила о дочери:

– Я выдала Максимилиана… – глаза увлажнились, – они теперь знают его новое имя, но я не предала мою девочку… – Циона знала, что случится, буде она хоть обмолвится о дочери:

– Ее похитят из Израиля и привезут в СССР, приманкой для Макса. Мой сын умер, но я не позволю калечить судьбу моей девочке… – она не хотела, чтобы Фредерика сгинула в советском детдоме:

– О Полине они знают, но Полина им не нужна… – она поморгала, – Джон мертв, его дети русским ни к чему… – запахло сандалом, веселый голос сказал:

– Доброе утро, милочка… – Давид даже наедине не называл ее по имени, – нас ждет небольшая медицинская процедура… – Циона предполагала, что казашке навешали лапши на уши:

– Дави наверняка, выставил меня психически больной. Не случайно казашка приносила мне таблетки… – все еще настоящий муж никаких лекарств ей не давал. Казашка пыталась расспросить Циону о ее самочувствии. Не обращая внимания на девушку, Циона опускала веки. Ей не хотелось ни с кем говорить. Она даже не думала о Максимилиане:

– Нечего думать, – горько напоминала себе женщина, – он не приедет сюда, не спасет меня. Дядя Авраам и тетя Эстер приехали бы, несмотря на то, что я их предала, как предала семью. Они бы не бросили меня в беде… – Циона надеялась, что Макс все-таки найдет Фредерику:

– Он не оставит свою кровь. Пусть девочка растет рядом с отцом, хотя она думает, что ее отец дядя Авраам… – Циона не ожидала, что Макс расскажет дочери правду:

– Незачем ей знать, что ее отец делал во время войны. Теперь он Ритберг фон Теттау, богатый делец. Макс окружит девочку заботой, поднимет ее на ноги… – Циона знала дочь только по фотографиям:

– Ей сейчас четырнадцать, она подросток. Она высокая, в меня и Макса. Волосы у нее мои, а глаза она взяла у отца. Она носит скаутскую форму, как и я, сидит у костра, разучивает песни. Скоро она пойдет в армию… – Циона цеплялась за мысли о дочери при визитах Давида. Женщина почти с ним не разговаривала, как не обращала она внимания на так называемого товарища Котова:

– Я ему все рассказала, а больше он от меня ничего не получит… – Ционе стало жалко себя, – если Давид хочет меня превратить в лабораторного кролика, так тому и быть. Пусть заканчивает, не ломает комедию… – Циона поняла, куда ее привезли:

– Мальчика я рожала в палате, все случилось быстро, а это операционная… – стиснув зубы, она попыталась поводить глазами вокруг:

– Мне нужен скальпель. Я ткну им в лицо Давиду, а казашка мне не страшна… – на нее повеяло сандалом, рядом блеснули белые, крупные зубы:

– Спи спокойно… – профессор Кардозо улыбался, – как говорится, сон, маленькая смерть… – тонкая игла вошла в руку Ционы. Она издалека услышала голос Давида:

– Считай в обратном порядке. Десять, девять… – Циона успела пробормотать негнущимся языком:

– Пошел ты к черту, мамзер… – тепло наполнило тело, женщина обмякла:

– Солнце, словно в Израиле. Пусть Фредерика и мой мальчик выживут, пусть они узнают друг о друге. Пусть они встретятся дома, на нашей земле…

Взглянув на безмятежную улыбку спящей Ционы, Давид распорядился: «Везите сюда 880. Начинаем операцию».

С кухни упоительно пахло сахарной пудрой и малиновым джемом.

Свежая елочка в углу просторной гостиной перемигивалась разноцветными огоньками гирлянды. Подарков на дубовых половицах вокруг дерева не осталось:

– Но скоро появятся новые… – Гольдберг зашуршал газетой, – мадемуазель Лада отмечает Новый Год, а не Рождество… – с отъездом Маргариты и Виллема в Конго они, в общем, тоже не отмечали Рождество, но Эмиль не мог отказать двойняшкам в празднике:

– Тем более, они участвовали в рождественской постановке, танцевали в концерте балетного кружка…

Новый кружок появился в расписании шахтерского клуба осенью. Девчонки выпрашивали у родителей тюлевые пачки и настоящие пуанты. Для рождественского концерта Лада с ученицами выбрала отрывки из «Щелкунчика». Элиза и Роза по очереди танцевали Фею Драже.

Гольдберг поинтересовался у падчерицы, отчего она не ходит в кружок. Тиква посмотрела на него с плохо скрываемым удивлением:

– Дядя Эмиль, – почти ласково сказала девочка, – мне исполнилось пятнадцать лет. В Израиле я вообще могу выйти замуж, с точки зрения раввинов я совершеннолетняя. Я играю в моноспектакле про Анну Франк и репетирую роль в пьесе месье Беккета. Балет меня мало интересует, я не ребенок… – Гольдберг вздохнул:

– Не ребенок. Ладно, в Париже за ней присмотрит Мишель. Авраам возьмет ее под свое крыло в Израиле… – неделю назад падчерица уехала во Францию:

– У нас с Ханой десять представлений моноспектакля, – восторженно сказала она, – на весенние каникулы меня отпускают, в школе я договорилась… – Гольдберг протер пенсне:

– Весенние каникулы на Пасху, а Хана едет в Израиль в начале марта… – Тиква рассудительно ответила:

– Тетя Клара с дядей Джованни тоже… – об Аароне Майере девочка предусмотрительно не упомянула, – я доберусь до Парижа, и полечу в Израиль с ними. Это всего две недели, дядя Эмиль. Я в конце концов израильтянка, я родилась в стране… – Гольдберг не стал спорить. Авраам по телефону пообещал ему, что все будет в порядке:

– Юного Горовица от нас забирают перед Пуримом, – вспомнил Эмиль смешливый голос доктора Судакова, – он идет на курс молодого бойца. Отправляй Тикву в страну, не сомневайся. Фрида ждет ее приезда, девчонки переписываются…

Рождественские подарки из Конго, Парижа, Лондона и Рима распаковали, но ханукальные, от семьи Судаковых, ждали своей очереди. На заваленном книгами столе, рядом с Гольдбергом, стояли два ханукальных светильника:

– Двадцать шестое декабря… – он бросил взгляд на дату в газете, – первая свеча. Завтра пора на работу, рождественские каникулы заканчиваются…

За окном в свете фонарей сеял мелкий снежок. Рождество выпало белым, Мон-Сен-Мартен укрыли сугробы. Рядом с храмом Иоанна Крестителя развернули ярмарочные лотки. Пахло горячим вином со специями, жареными каштанами. Ребятишки грызли расписанные глазурью пряники и леденцовых петухов. Сухо щелкали выстрелы в тире, гремели кегли, крутилась маленькая карусель.

Элиза и Роза бегали во двор храма, к маленьким яслям, где лежала фарфоровая кукла младенца Иисуса. Мальчики и девочки выстраивались в очередь, чтобы погладить кроткого ослика, покормить кур и петуха, устроившихся на насесте. Получив от Гольдберга мелкие монетки, двойняшки устремлялись к тележке на краю церковной площади. Аккуратно ступая по булыжнику, пони возил детей по кругу, рядом с кованой оградой городского сквера:

– На Рождество я им подарил шубки, – улыбнулся Гольдберг, – они потребовали одинаковые… – девчонки, в шубках серого кролика, в пуховых капорах, махали ему, сидя в тележке. Эмиль вернулся к газете:

– В Леопольдвиле, они, наверное, нарядили пальму, – решил Гольдберг, – Лаура все-таки отпускает Джо в Африку… – граф Дате уезжал на экватор в начале лета, – хотя он упоминал, что ему предложили отличную зарплату в компании, где работает Виллем…