– Травку куришь, братишка Анри Мерсье… – голубые глаза Иосифа стеклянно блестели, – доктор принес вам что-то посильнее травки… – он ловко отправил Тупицу на диван:

– Допивай коньяк, я займу твое место… – у Ханы заплетался язык:

– Что… – она приникла к его теплой груди в белой рубашке, – что ты принес… – Иосиф коснулся губами ее уха:

– Посмотришь, – загадочно сказал он, – в номере.

Тяжелые гардины американского производства, с лиловыми кругами, задернули. В просторном номере стояла полутьма. Над пурпурным ковром витал сладковатый запах травки, кислый аромат шампанского. На низком столике рядом с пустым пузырьком рассыпались белые таблетки. Волосы Тупицы свесились ему на лицо. Парень дремал в крутящемся кресле, обитом ядовито-фиолетовым бархатом. Фрачная рубашка измялась, длинные пальцы удерживали недопитую бутылку французского коньяка. Генрик громко храпел, мигал огонек радиолы.

Мягкий голос диктора сказал:

– Добрый день, с вами «Коль Исраэль». В Иерусалиме полдень, двадцать второе марта, вторник. Сегодня ожидается теплая, сухая погода… – кашемировый плед на диване зашевелился. Хана подняла растрепанную черноволосую голову. Прислушавшись, девушка поморщилась. В ванной шумела вода. В ушах гудело, она пошарила на столике:

– Сигареты, где сигареты, черт побери… – пальцы дрожали, она обожглась отельными спичками. Собрав вокруг себя плед, Хана привалилась к обтянутой шелковыми обоями стене. Круги и линии плясали перед глазами:

– Иосиф смеялся, что в такой обстановке никаких таблеток не надо… – рука потянулась за пузырьком, – он принес новое лекарство, еще без названия… – проглотив пару пилюль, Хана запила их выдохшимся шампанским:

– Мы пили, танцевали, опять пили, он достал лекарство… – кузен объяснил:

– Гашиш, в очищенной медицинской форме. Не говори мне, что ты не пробовала гашиш… – Хана один раз, на вечеринке в Париже, курила опиум, – Тупица на северной заставе только этим и занимался. Больше в их глуши все равно было делать нечего… – она сидела на коленях Генрика, шелковое платье задралось почти до пояса. Иосиф погладил ее худое колено, рука поползла выше:

– Мы всего несколько раз курили, – обиженно, пьяно отозвался Тупица, – но Адель ничего не знает… – он икнул, – и о вечеринке она не знает… – Генрик целовал ее шею, спутавшиеся волосы, касался губами полуобнаженного плеча:

– Не знает, и не узнает, – подытожил Иосиф, – шприц с ампулами я не хотел приносить, от уколов остаются следы, а о таблетках никто не догадается…

Дальше Хана мало что помнила. Спустив плед, она взглянула на синяки на почти незаметной груди. Внизу все болело, она тихонько охнула:

– Как утром, на базе. Только тогда мне хотелось петь, танцевать, я думала только о нем… – Хана разозлилась на себя:

– Ты обещала его забыть, вот и забывай. Кофе, надо заказать кофе. Или сварить, здесь поставили кофеварку… – в голове зазвучал смешливый голос:

– Сходи в холодный душ, братишка, выпей кофе, если хочешь продолжать. Она все равно почти спит, она не узнает, что мы с ней делали. Я всегда считал, что такие девчонки самые горячие в постели, и я не ошибся… – завыла мельница. Хана почувствовала, что ее переворачивают:

– Дальше я не знаю, что было. Надо найти Иосифа, пусть сварит кофе. Тупица спит. Он, наверное, заснул, когда мы приняли таблетки. Иосиф, кажется, их не пил… – пошатываясь, она побрела к ванной. В лицо ударил ароматный пар, Хана едва удержалась на ногах.

Он стоял к ней спиной, загорелые, широкие плечи покрывали капельки воды:

– Тупица не обидится, что я использовал его антикварный Золинген, – Иосиф подмигнул ей, – в конце концов, на войне по документам он действительно был нашим братом… – Хана попыталась откашляться:

– Иосиф, я помню, как мы с Генриком пили твое лекарство. Он потом заснул, да… – Иосиф смотрел на худенькую шею, на опухшие серо-голубые глаза:

– Она раскосая, с похмелья они еще уже становятся. Но ей идет, она всегда будет красавицей. Со вчерашней ночи у нее в голове ничего не осталось. Хорошо, Тупица тоже вряд ли что-то вспомнит. Он что-то бормотал, по-немецки, когда мы ее… Ясно, о чем он думал. С Аделью он пай-мальчик, он ее боится, а сейчас разошелся… – Иосиф добродушно кивнул:

– Заснул. Но мы с тобой не спали, милая… – он шагнул к девушке, плед сполз на пол:

– Я хотела выпить кофе… – слабо сказала Хана, – не надо меня трогать, у меня все болит… – он опустился на колени:

– Я врач… – она ощутила ласковое прикосновение сухих губ, – все у тебя хорошо, милая… – ноги разъехались в стороны, Хана подумала:

– Он тоже так делал. Он говорил, что слаще меня никого на свете нет… – она ничего не чувствовала. Поднявшись, Иосиф развернул ее:

– Я быстро, – пообещал он, – потом выпьем кофе, я тебе закажу фруктов. Это развлечение, милая… – он приостановился, – не стоит вести себя серьезно. Мы взрослые люди, мы встретились, к обоюдному удовольствию… – голова моталась из стороны в сторону, Хана закрыла глаза:

– Нет в этом никакого удовольствия. С ним все было по-другому… – хрупкие пальцы схватили край ванной. Красная ниточка на запястье давно порвалась, Хана не знала, где амулет:

– Я его сняла, потеряла, да и черт с ним. С Аароном я больше не встречусь. Какая разница, пусть Иосиф, Тупица, да хоть все мужчины мира. Мне все равно, что они со мной делают. Это как таблетки, лекарство от боли… – она вцепилась в ванную, слушая тяжелое дыхание сзади:

– Надо подождать, и все закончится. Мне станет хоть немного легче… – по лицу покатились слезы: «Мне все равно, что случилось, и что еще будет. Все равно».

По жестяным крышам города барабанил надоедливый дождь. Бежевый камень кафедрального собора Святейшего Сердца Иисуса покрылся темными потеками воды. В нефе было зябко, прихожане не снимали кашемировых пальто, шарфов шотландской шерсти. Маленькие дети сидели на мессе с родителями, девчонки и мальчишки постарше устраивались на задних рядах. Оттуда доносилось шевеление, шуршание, по гулкому залу метались смешки. Поправляя на носу простые очки в стальной оправе, епископ строго замечал:

– В соборе надо вести себя подобающе… – он гнусавил, – Иисус, Мадонна и все святые смотрят на вас, дорогие дети… – в его испанском языке слышался славянский акцент. Епископ Борич родился в Пунта-Аренасе, где с прошлого века жило много хорватов:

– Дома они говорят на своем языке… – темноволосая девочка поерзала на скамье, – а на улице по-испански. Мы с папой тоже так делаем, только у нас родной язык немецкий…

Тезка епископа, сеньор Вольдемар Гутьеррес, уважаемый владелец большой эстансии на окраине города, недавно приобрел консервную фабрику. Сардины и лосось с маркой Пунта-Аренаса поставлялись в столицу страны, Сантьяго, и даже в Буэнос-Айрес. Кларе нравилась столица Аргентины:

– Там много кафе, – восторженно говорила она подружкам, – музеи и даже опера с балетом. Папа обещал повести меня на рождественское представление «Щелкунчика»…

Кроме рабочих забегаловок, в Пунта-Аренасе имелось всего одно приличное кафе, содержавшееся семьей выходцев из Италии. После воскресной мессы сеньор Гутьеррес всегда сидел с дочерью в элегантном зале с камином и мраморными полами. За мороженым с вафлями и какао, для Клары, за сигарой и кофе для себя, он рассказывал о Милане и Риме. Клара знала, что до войны отец жил в Европе:

– Он немец, но родился в Южной Америке, поэтому у нас испанская фамилия. Он был коммивояжером, часто навещал Старый Свет. Там он познакомился с сеньором Ритбергом фон Теттау… – сеньор Массимо, как его называла Клара, прогостив с племянником Пасху в Пунта-Аренасе, на прошлой неделе отправился в Аргентину. Девочку ткнули в бок, она услышала быстрый шепот:

– Когда Адольфо еще приедет? Ты обещала дать его адрес, мы хотим с ним переписываться… – Клара закатила красивые черносмородиновые глаза, в длинных ресницах. Девочки в католической академии Святой Мадонны Милосердной, лучшей школе Пунта-Аренаса, не давали прохода Адольфо Ритбергу: