На ореховой панели в салоне ТУ-104, входящего в особый правительственный летный отряд, повесили кумачовый лозунг: «Советские авиаторы приветствуют годовщину великой революции!». В салоне пахло дорогим табаком и свежим кофе.

Зашуршали страницы, девичий голос восторженно сказал:

– Я вам переведу, товарищ Котов. В августе американцы добились выживания первых млекопитающих, рожденных от искусственно оплодотворенной клетки. Вот… – Эйтингону под нос сунули журнал на английском языке, – фото кроликов… – кролики напоминали тысячи других лабораторных животных. Поведя сигарой, он улыбнулся:

– Светлана Алишеровна, я в курсе. Не забывайте, в Академии Наук я занимаюсь работой с молодыми учеными. Я обеспечиваю вам доступ к иностранным публикациям, я обязан знать языки… – девушка покраснела:

– Простите. Конечно, в Алма-Ате мы с вами разговаривали по-английски… – Эйтингон отпил кофе:

– В институте вам тоже пригодится язык. Место вашей будущей работы находится на передовых рубежах советской науки… – девушка горячо закивала, – мы поощряем доклады и публикации на английском языке… – на соседнем со Светланой Алишеровной кресле лежала стопка американских научных журналов.

Наум Исаакович искоса посмотрел на нежно зарумянившуюся щеку:

– У профессора Кардозо губа не дура. Двадцать четыре года, золотая медаль в школе, красный диплом в университете, и ноги от ушей… – по мнению Эйтингона, новая аспирантка профессора могла сниматься в кино. Он отогнал привычную боль в сердце:

– Оставь. Ладушки больше нет, ничто ее не вернет. Саломея поплатится за предательство, то есть поплатилась, но легче мне от этого не стало…

Шелепин прилетал на остров Возрождения отдельным рейсом из Москвы. Наум Исаакович надеялся, что ему покажут еще один фильм:

– По крайней мере, я могу на это рассчитывать, – он пыхнул сигарой, – посмотрим, понравится ли Кардозо аспирантка при личной встрече… – девушку, психиатра, профессор отобрал из короткого списка, включавшего пять человек:

– Мне нужен специалист в эмбриологии, репродукции человека, – недовольно заметил Кардозо, – но в Советском Союзе такие исследования, честно говоря, не дотягивают до западных стандартов. Везите биологов и врачей, – подытожил профессор, – я посмотрю на их личные дела… – после создания короткого списка Наум Исаакович встретился с пятеркой финалисток, как думал он об аспирантках. На остров доставили короткие записи бесед с девушками. Кардозо остановился на национальном кадре, как выражался Эйтингон:

– Не совсем национальном, мать у нее русская… – глаза у девушки были красивые, светлые, – это отец у нее казах… – анкета Светланы Алишеровны, дочери одного из первых местных ученых, сияла, как начищенный пятак:

– Отец геолог, добровольцем пошел в армию, получил Звезду Героя, погиб под Сталинградом, мать врач, кандидат наук. Она работала в нашей системе, в Степлаге… – Светлана Алишеровна выросла в Джезказгане, среди угольной пыли и лагерных бараков:

– Цветок пустыни, – усмехнулся Эйтингон, – мать ее умерла, когда она училась в университете. Плакать по ней будет некому. Но Кардозо прав, она может не только сниматься в кино, но и ходить по подиуму на конкурсах красоты. Роза в таких участвовала до войны… – Наум Исаакович вспомнил ленту с Наденькой:

– Девочки похожи на нее, а не на Гольдберга. Комитет может этим воспользоваться. В нашей работе всегда ценятся красивые женщины… – он незаметно дернул щекой. В Алма-Ате, где Эйтингон проводил последние встречи с аспирантками, он получил телефонограмму от Шелепина, из Москвы: «Невеста стала женой». Прочитав короткое сообщение, Наум Исаакович поздравил себя. Он знал, что мальчик не подведет. После завершения лондонского этапа операции, герр Шпинне пока не возвращался в Советский Союз:

– Надо обставить все достоверно, – сказал Эйтингон Шелепину, – пусть он поживет в Западном Берлине, поучится в университете. Невеста должна к нему привыкнуть, посетить его квартиру, начать вить гнездо… – он со значением поднял бровь, – девушка сирота, приживалка, ей хочется купить собственную посуду, поиграть в хозяйство. Это нам только на руку, пусть Скорпион приучит ее к себе…

Наум Исаакович вспомнил об Очкарике, едва не сорвавшем операцию с Бандерой:

– По описанию Лемана, он не был немцем. Он американец, но с хорошим немецким языком. Но где его теперь искать, у нас нет ни одного хода в ЦРУ… – Эйтингон вздохнул:

– Скорее всего, ребята правы. Обедая у Штрайбля, он заметил слежку за Бандерой. Он работник Даллеса, к гадалке не ходи… – у них имелся портрет Очкарика, составленный по показаниям Лемана, но толка от рисунка было мало. Леман, столкнувшийся с незнакомцем на лестнице, мало что помнил, а Саша видел Очкарика только в темноте:

– Это потом. Сначала надо обустроить Светлану Алишеровну, раз и навсегда разобраться с Саломеей. Мерзавка больше никому не отравит жизнь… – он вспомнил о склейках на магнитофонной ленте допроса Саломеи:

– Никто, ни о чем не догадался, и не догадается, а она скоро вообще прекратит разговаривать. Только я знаю, что фон Рабе выжил. Но эти сведения лягут в мое личное досье… – он коснулся седоватого виска, – даже бумаге я их не доверю… – Наум Исаакович не сомневался, что, найди он сына фон Рабе, у него появилось бы больше возможностей для торга с беглым нацистом:

– Судя по всему, это его единственный ребенок, наследник фамилии. У проклятой Марты был сын от младшего брата фон Рабе, но где теперь ее искать, вместе с мальчиком, то есть юношей… – пока не поднимал головы и спасшийся на Чек-Пойнт-Чарли Волков:

– Ладно, недобитка мы найдем и призовем к ответу…

Он налил Светлане Алишеровне еще кофе:

– Как я и говорил, ваш будущий научный руководитель, профессор Мендес, Герой Социалистического Труда, очень требовательный человек, – наставительно сказал Эйтингон, – он биолог, однако он руководит всей системой института. Вам предстоит работа в психиатрической клинике, но Давид Самойлович лично возьмет на себя консультации по вашей будущей диссертации. Вы должны понимать, Светлана Алишеровна, что вам выпал исключительный шанс… – Наум Исаакович тепло пожал руку девушки, – редко кто из молодых ученых удостаивается приглашения на экспериментальный полигон Академии…

В иллюминаторе сверкнула лазоревая вода. Над Аралом плыли легкие, перистые облака. Завыли реактивные моторы, он протянул девушке хрустальную конфетницу:

– Берите леденцы. В них нет сахара, – заметил Наум Исаакович, – только мед и горные травы. В общем, мы не случайно называем институт колыбелью кадров советской науки…

Он указал на черную точку среди бесконечной глади моря: «Добро пожаловать на остров Возрождения».

Профессор Кардозо расхаживал по полукруглой аудитории для семинаров. Черная доска пестрила меловыми разводами, в теплом воздухе витал запах сандала. Портреты Ленина и Маркса осеняли кумачовые лозунги. Со стены еще не сняли листы ватманской бумаги с ярким заголовком: «Ученые встречают годовщину великой революции».

Доклад Давида на собрании, посвященном седьмому ноября, встретили, как говорилось в газете, бурными аплодисментами. Он говорил об их вкладе в развитие советской науки, о диссертациях, защищенных работниками института, об успешном создании отдела, выполняющего исследования для нового направления, медицины космоса:

– Человек в скором времени сбросит оковы земного притяжения, – гордо сказал Давид, – и вырвется за пределы привычного пространства. Это урок для нас, товарищи. Ученый должен быть дерзким… – он откинул почти не поседевшую голову, – должен не бояться выходить за границы возможного… – он взглянул за окно:

– Конец ноября, а еще тепло. Кажется, нас ждет отличная зима… – отряхнув почти незаметные следы мела с безукоризненного, английского твида пиджака, он откашлялся: