– Отличный способ передавать сведения. Все они шпионы. Или Волков отыскал евреев, отправляющихся из Польши в Израиль, и отправил с ними весточку Рыжему. Эту лавочку тоже надо прикрывать. Хватит, наездились… – Наум Исаакович заставлял себя не думать о Ладе:

– Все потом… – вздохнул он, – когда меня отпустят на свободу, я найду ее фотографии, пленки фильмов, журналы с ее интервью… – он предполагал, что альбомы с виллы и портрет Розы обретаются на складах Комитета:

– Может быть, мне разрешат их забрать, – с надеждой подумал он, – если девочкам и Павлу не показали ее фото, я найду их и обо всем позабочусь… – Шелепин предложил передать сведения о Волкове Скорпиону. Наум Исаакович кисло отозвался:

– Я говорил, товарищ председатель, и еще раз повторяю, что не надо смешивать оперативные задачи. Пусть Скорпион занимается непосредственными обязанностями. Он молод, он выполняет первое задание. Не след сбивать мальчика с толка, поручать ему больше того, с чем он может справиться… – Шелепин посетовал:

– Жаль, что пленка с допросом получилась рваной, тяжело уловить детали. Впрочем, вы все записали, гражданин Эйтингон… – попивая кофе, он смотрел в окно, на палые листья, порхающие по зеленому газону:

– Записал, разумеется… – он вдохнул ароматный дым, – хорошо, что все привыкли к нашей советской технике. У нас все подводит в самый нужный момент… – перед отправкой пленки в Москву, Эйтингон аккуратно поработал с записью. Он смотрел на четкие буквы на странице блокнота:

– Ритберг фон Теттау. Три года назад правая рука Гиммлера еще здравствовал, так сказать. Именно с ним Саломея встречалась в Будапеште. Ей позвонила какая-то женщина, дала номер ящика на цюрихском почтамте… – он, разумеется, записал и номер, – Саломея клянется, что понятия не имеет, кто она была такая… – Наум Исаакович присвистнул:

– Об этом Шелепину знать не обязательно, вернее, совсем не надо знать. Сведения мне пригодятся для торговли с западом, буде настанет такая нужда… – он соскочил со стола:

– Мерзавка настаивает, что ребенок, украденный Генкиной, был именно от господина Ритберга… – Эйтингон суеверно избегал называть его настоящее имя, – но, честно говоря, грош цена ее заявлениям. Его светлость тоже мог быть отцом. Впрочем, какая теперь разница? Ребенок мог давно умереть, и они оба все равно что мертвы…

Спрятав блокнот, он вышел из кабинета. Спустившись по гулкой лестнице, Эйтингон кивнул охраннику, сидящему рядом с массивной, с зарешеченным окошечком, дверью. Стены здесь, как в старой лубянской тюрьме, выкрасили в блекло-синий, унылый цвет. Тускло блестели лампы в проволочных гнездах:

– Ее подлечили после допросов, – он остановился перед еще одной дверью, – зубы и ногти ей больше не нужны, а ожоги затянутся. Тем более, она летит прямо в объятья гениального врача. Пусть ей делают лоботомию, трансплантации органов и вообще, все что угодно. Она отработанный материал, как и 880…

В камере пахло лекарствами, неприятным ароматом мази Вишневского. Ей забинтовали ноги и руки, но Эйтингон велел не снимать наручники. Он наклонился над бледным, измазанным йодом лицом. Щеки Саломеи запали, она искусала обожженные кипятильником и окурками губы:

– Скоро отправишься домой, милочка, – весело сказал Эйтингон, – к законному супругу… – она попыталась открыть рот, что-то прошепелявить. Из распухших десен торчали осколки зубов:

– Не надейся, – Эйтингон выпустил дым ей в лицо, – профессор Кардозо, спасая свою шкуру, и собственных детей отправит на опыты, не то, что тебя… – из серых глаз потекли слезы, она забилась на койке:

– Он тебя основательно покромсает, а потом мы пошлем тебя обслуживать уголовников в колонию… – Наум Исаакович хлестнул ее по щеке, – для этих целей ноги и руки тебе не понадобятся. Ты сдохнешь в собственном дерьме, дважды предательница…

Ткнув окурком в лицо Саломеи, он хлопнул за собой дверью.

Стоя в коридоре госпиталя, Марта прислушивалась к звукам, доносящимся из палаты мадемуазель Лады, как она называла девушку.

Она оставила актрису с пожилой медсестрой. Ладе принесли золотистый куриный бульон, сваренный на еврейский манер, паровые котлеты с домашним пюре на сливках, кусок яблочного пирога. Марта пообедала с Волком, устроившись на краю его кровати. На щеках мужа еще виднелись ссадины, но голос у него был бодрый:

– Я отоспался, – Максим поцеловал бронзовый висок, – доставай блокноты, миссис М, но сначала давай поедим… – свой суп Марта попросила налить в чашку:

– Так было удобней записывать, – она рассматривала стрелки и линии, – значит, его светлость пропал в переполохе на перевале… – Волк был уверен, что историю с туристическим походом разыграл Комитет:

– Так было легче от нас избавиться, – невесело сказал он, – а что касается трупа на дереве, то это дело рук беглых зэка… – Марта постучала карандашом по белым зубам:

– Да, – пробормотала она, – но Меир зачем-то пошел в пещеру, Джон пытался на тебя напасть, а ты слышал голос той женщины… – Волк забросил сильные руки за голову:

– Сатаны то есть, – подытожил он, – дьявол нас прельщал, как говорится в Евангелиях… – рассуждать о дьяволе, со спутником, летящим к Луне, было немного странно, но Максим ничего не мог поделать. Марта подперла подбородок кулачком:

– Я знаю, кто она, – заметила жена, – то есть догадываюсь. Доказательств у меня никаких нет, но и сведений о смерти Ханы Горовиц я тоже не нашла. Рав Исаак Судаков сжег всю переписку с ней… – она пожала плечами:

– В любом случае, она не дьявол, как ты выражаешься, и она не сильнее Бога… – Марта помолчала:

– И больше ничего ни Маша, ни Иван Григорьевич не сказали… – Волк отозвался:

– Нет. Я оставил Машу на попечение Князева, у нее был жар, а сам отправился на перевал и дальше, в колонию Рауля, но к самой колонии было не подобраться… – Марта показала ему схему. Максим невесело кивнул:

– Именно так. Циона нас предала, она заставила Рауля написать весточку. Он был в нее влюблен в Будапеште… – Марта рассказала мужу о господине Ритберге:

– Волк считает, что я права… – она всмотрелась в лист блокнота, – он просто очередной швейцарский воротила. Незачем гоняться за тенями. Надо думать о выживших, об Эйхмане, Барбье и Рауффе… – она коснулась цепочки на шее, где висело серебряное распятие:

– Теодор-Генрих знает о втором крестике, помнит о кольце со змейкой. Но мы пока не получали от него весточки, мы понятия не имеем, что с ним случилось… – в блокноте Марта написала разборчивым почерком: «Саломея Александровна». Она понимала, зачем покойной Ционе понадобилась Лада:

– Лада отправила письмо на цюрихский ящик, якобы подруге Ционы… – номера ящика девушка не помнила, – Циона хотела найти Макса, вырваться из СССР… – по мнению Волка, Лада не была связана с Комитетом:

– Только косвенно, что называется, – заметил он жене, – историю с соблазнением Мишеля Циона придумала от начала до конца. Ей надо было покинуть СССР любой ценой, включая убийство Лады… – Марту беспокоила грусть в голубых глазах девушки:

– Она рассказала о Ционе об ухаживаниях Мишеля, но она явно что-то скрывает… – медсестра и врач вышли из палаты Лады с закрытым лотком:

– Заживление идет отлично, – весело сказал доктор Марте, – дня через два я разрешу нашей подопечной вставать и ходить… – Марта вспомнила тихий голос Лады:

– Я сказала месье де Лу, что люблю другого человека. Это, действительно так, мадам… – девушка сглотнула, – он остался в СССР, то есть в Восточном Берлине. Комитет о нем ничего не знает, он инженер, бывший заключенный. Он работает над космическим проектом… – Марта толкнула дверь палаты. Умытая и причесанная Лада полусидела на подушках:

– Она похожа на Цилу, – поняла Марта, – у Цилы тоже волосы золотились, словно нимб…

Рука девушки, с чашкой кофе, задрожала:

– Мадам… – Марта ей не представлялась, – вы ведь русская… – она натолкнулась на холодный взгляд зеленых глаз. Неизвестная женщина напоминала фотографии Александра Даниловича Горского: