– Подумать только, прошло почти пятнадцать лет. Вы тогда были девчонкой, мадемуазель… – доктор ощупал повязку:

– Пока вам надо лежать на животе или полусидеть. Не волнуйтесь, это место почти всегда скрыто бельем или купальником. Вы сможете носить вечерние наряды, бикини… – Ладе принесли стопку прошлогодних модных журналов, британских и американских:

– Французских нет, – доктор развел руками, – но фотографии есть фотографии… – женщина, навестившая палату Лады после завтрака, тоже напоминала снимок из журнала:

– Но только одеждой, – поняла Лада, – лицо у нее совсем другое… – лицо было спокойным. Большие глаза в легких морщинах пристально рассматривали палату. Взгляд остановился на развороте Vogue. Женщина в черном платье и широкополой шляпе, с бокалом шампанского, напомнила Марте мать.

Они разговаривали ночью, по линии безопасной связи, из неприметного особняка в Шарлоттенбурге, где помещалось представительство британской секретной службы в Западном Берлине. Марта слушала тихий голос:

– Милая моя, не надейся на записи их разговоров, – Марта только что провела три часа с наушниками на голове, – ты тоже не стала бы обсуждать такие вещи по телефону, даже безопасному. Они знают, что рядом граница, что за ними следят… – Марта устало вздохнула:

– Может быть и за нами следят, мамочка. Хотя вряд ли, линию проверяют каждый день… – по мнению матери, покойная Циона действительно хотела сбежать на запад:

– Она должно быть вела актрису на мясо, как выражаются в лагерях, – невозмутимо добавила Анна, – она бы убила ее, и под шумок скрылась из Западного Берлина. Видимо, ей все-таки не доверяли до конца, не снабдили немецкими документами. Что касается Волка, – Анна помолчала, – то это случайность, из разряда тех, что происходят раз в жизни…

Последние несколько дней Марта спала по три-четыре часа. Ее знобило, она закуталась в кашемировую шаль:

– Но Теодор-Генрих, мама… – она затянулась сигаретой, – Штази сейчас будет мотать ему душу… – на том конце земли щелкнула зажигалка, до Марты донесся плеск волн.

В Пьюждет-Саунд было пять вечера, медное солнце опускалось в залив. Анна сидела на террасе, откинувшись на спинку плетеного шезлонга. Кизил разросся, полыхая осенним золотом веток. Палые листья лежали на зеленой траве подстриженного сыном газона, порхали вокруг серых, грубого камня, стен виллы. Анна привыкла к ограде участка, к темным силуэтам патрульных катеров на горизонте. Прошлым годом, после смерти Пирата, Федор привез на остров толстого черного щенка:

– Он тоже из канадского питомника, из Ванкувера… – малыш смело ринулся в воду, – будет у нас второй Пират… – Анна поставила босые ноги с накрашенными алым лаком ногтями на мохнатую спину собаки. За год юный Пират по весу перегнал саму Анну. Она пошевелила пальцами, пес потянулся:

– Погуляем с тобой, – пообещала женщина, – а вечером из Сиэттла прилетят мужчины… – Федор и Петенька проводили на острове почти каждые выходные. Прошлым летом сын начал работать на стройке:

– Подай-принеси, что-стоишь-рот-раззявив, – заметил Федор, – но ничего, у моих десятников хорошая школа. До университета Петька научится всей нашей премудрости… – Федор нанимал бригады из староверов и украинцев, осевших в Калифорнии и Канаде в прошлом веке. Сын собирался поступать в Университет Беркли:

– Там хорошая архитектурная программа, – объяснил Петя, – и не хочется далеко уезжать от тебя, мамочка. Мы и так редко тебя видим… – Анна подумала:

– Хотя на востоке Дебора, ее тоже надо поддержать, у нее дети на руках… – каждую неделю она звонила в Нью-Йорк. Дебора упорно надеялась, что Меир вернется домой:

– Он всегда возвращался, тетя Анна, – женщина сглотнула слезы, – Ирене всего шесть лет, она спрашивает об отце, ждет его… – Анне еще предстояло сказать миссис Горовиц, что ее муж мертв:

– Потом, то есть завтра, – она слушала голос дочери, – никаких сомнений нет, Волк подтвердил его гибель. Но непонятно, что случилось с Джоном и с дочерью Волка… – Максим успел сказать жене, что нашел девочку:

– Нашел и сразу потерял… – держа одной рукой трубку, Анна чертила в блокноте схему, – а теперь еще и Теодор-Генрих застрял на той стороне… – выслушав дочь, она отозвалась:

– Будет, не сомневаюсь, а если наш знакомец Кепка в Берлине, то Комитет может и его подключить к допросам. Однако мой внук, – Анна коротко усмехнулась, – не растеряется, я уверена. Ты ему о кольце сказала… – Марта кивнула:

– Сказала. О змейке он все знает. Но, мама, во-первых, неясно, жива ли Маша, а, во-вторых, Кепку давно расстреляли… – мать хмыкнула:

– Этого ни ты, ни я знать не можем, милая. Будь осторожна с этой Яринич. Она скорее всего не подсадная утка, а просто кукла, но, учитывая случившееся с Лаурой, мне не нравится, что она навещала Париж весной… – они знали о попытке самоубийства:

– Но по словам Мишеля, Лаура оправилась, – Марта незаметно изучала лицо девушки, – она поднялась с постели, врачи разрешили ей вернуться к работе. Она еще на таблетках, но к Рождеству она выздоровеет. Почему она хотела покончить с собой? На фестивале Яринич болталась в компании Мишеля, я видела их фото. Или Лауре в очередной раз почудились беглые нацисты? Но Максимилиан не появился бы в Париже, даже тайно… – со смертью Ционы пропала последняя возможность найти деверя:

– Он не станет проводить уикенды в Альпах, – горько подумала Марта, – господин Ритберг был просто господином Ритбергом. Нет, Макс где-то в джунглях, в Южной Америке, в Африке. Маргарита и Виллем знают, что им надо держать глаза и уши открытыми. И мне надо. Комитет не зря отправил эту Ладу в Западный Берлин. Ничего, она сейчас все расскажет… – зеленые глаза невозмутимо взглянули на Ладу:

– Здравствуйте, мадемуазель Яринич, – сухо сказала женщина по-французски, – я представитель союзных служб безопасности… – Лада внезапно испугалась:

– Меня никогда не отпустят домой. Они думают, что я агент Комитета… – она не знала, почему Саломея Александровна начала стрелять:

– Может быть, тот человек был западным шпионом… – Лада вспомнила яркие голубые глаза мужчины, – но теперь у нее и не спросишь, она мертва… – девушке стало страшно:

– Меня тоже могут расстрелять, здесь или в Москве, если меня все-таки вернут СССР. Никто мне не поверит, никто меня не защитит… – слезы поползли по щекам, она всхлипнула:

– Мадам, я не… – на нее повеяло духами женщины, жасмином. Тонкие губы разомкнулись, дама наклонилась к ее кровати:

– Советую вам говорить правду, Лада Михайловна, – тихо сказала она по-русски.

Перрон главного вокзала Восточного Берлина, Остбанхоф, отгородили деревянными барьерами. Железнодорожники в серой форме скучающе прогуливались по платформе. На щите у входа повесили табличку с названием поезда: «Международный экспресс Vindabona. Берлин-Дрезден-Прага-Вена». Венский поезд был единственным, отправлявшимся из ГДР, как выражались газеты, в капиталистические страны.

Невысокий юноша, в аккуратной синей рабочей куртке, стоявший в очереди в привокзальном почтовом отделении, кинул взгляд в окно. Низкий, красивых очертаний, довоенный поезд даже не перекрасили. Вагоны блистали широкими черными и серебристыми полосами. Мать рассказывала Генриху о личном составе семьи фон Рабе:

– То есть прицепном вагоне, – поправил себя юноша, – в нем маму везли в Москву в сорок пятом году. На таком поезде мама и папа ездили на остров Пёль, летом сорок первого… – дизельные составы, гордость рейха, добирались от Берлина до Гамбурга меньше, чем за два часа. Сейчас дорога в Гамбург была закрыта. На Vindabona ездили жители Западного Берлина и иностранцы, садившиеся на поезд на пограничном вокзале Фридрихштрассе:

– Незачем нагонять сюда контролеров, – смешливо подумал Генрих, – местные жители в Вену не поедут… – двери поезда не открыли. Юноша пришел в почтовое отделение на Остбанхоф, следуя наставлениям матери:

– Кроме поезда в Вену, отсюда ходят составы в Дрезден и Лейпциг, в Варшаву и Москву, – очередь, немного, продвинулась, – и пригородные электрички. В общем, вокруг не люди, а пассажиры, меня никто не запомнит… – Марта велела сыну менять почтовые отделения: