В Лондоне мать много раз проверяла Теодора-Генриха, сидя с ним над альбомами с фотографиями коммунистических бонз Восточной Германии, однако он впервые видел приятной внешности, высокого мужчину, в хорошем темно-сером костюме. На белоснежной рубашке пламенел алый галстук, на лацкане он носил партийный значок, с рукопожатием на фоне красного флага. Длинные пальцы небрежно повертели его западноберлинское удостоверение личности и листок со штампом, разрешающим пребывание в ГДР:

– Значит, вы ходили на собрания Социалистического Союза Немецких Студентов, герр Рабе… – Теодор-Генрих велел себе забыть о двойном имени:

– Просто Генрих, Генрих Рабе. Я вырос в подвале у Ландвер-канала, в четырнадцать лет стал подмастерьем. Я не имею ничего общего с семьей нацистов…

Могилы его отца и деда погибли при штурме Берлина, на месте виллы в Шарлоттенбурге выстроили спортивный клуб, но мать отвезла Генриха, как думал о себе юноша, в церковь, где в сорок втором году его тайно крестил пастор Бонхоффер:

– Оттуда мы пошли пешком в Бендлерблок… – перед ним стояла эмалированная кружка со слабым кофе, – положили цветы к памятнику… – шесть лет назад во дворе Бендлерблока установили фигуру человека со связанными руками:

– Вы не несли позора, вы защищались, вы стали символом изменений, пожертвовав вашими пламенными жизнями за свободу, право и честь… – вспомнил Генрих, – только все равно имен папы и дедушки там нет. Именем графа Штауффенберга назвали улицу, а папу и дедушку все считают пособниками Гитлера… – стоя в арке здания, мать привлекла его к себе:

– Не пришло еще время, милый… – она погладила юношу по голове, – когда все закончится, ты обоснуешься в Берлине, как и хочешь. Город объединится, здесь откроется музей, твой отец с дедом обретут свои честные имена… – они посидели на скамейке, на берегу Ландвер-канала:

– Мы покурили, мама мне показала дома, где мог жить я, то есть Генрих Рабе. Дядя Джон прыгал в воду неподалеку, – вспомнил Генрих, – но если он жив, если коммунисты все знают, и просто играют со мной… – по мнению юноши, все только начиналось.

Он почти ожидал, что сейчас в комнату под конвоем введут его светлость или Волка. Генрих не видел, кто стоял в противоположной очереди, тянущейся с востока на запад. Он понятия не имел, почему началась стрельба:

– Меня подстраховывали, но вряд ли бы мама отдала приказ снайперам без должных оснований. Она всегда очень осторожна, расчетлива, и я такой же. Максим с Вороном у нас горячие головы, а мы с Питером и Ником математики… – Генрих напомнил себе, что его легенда, судя по всему, не вызвала у Штази никаких подозрений. Он не сомневался, что находится в здании службы безопасности ГДР. Никаких табличек на унылом фабричном корпусе в районе Лихтенберг, не завели, но Генрих много раз слышал от матери и отчима о советских тюрьмах.

С Чек-Пойнт-Чарли его привезли именно во внутреннюю тюрьму Штази. Молчаливый врач прижег йодом пару ссадин, полученных, когда Генрих нырнул носом в асфальт. Его сумку с зубной щеткой, мылом, кое-какой одеждой, и потрепанным томиком «Капитала» основательно перетрясли, но вернули нетронутой. Генриху выдали тонкий матрац, серое одеяло и проштампованное постельное белье. Человек в штатском забрал его западные документы:

– На границе произошел инцидент, – бесцветные глаза взглянули на Генриха, – о чем вы знаете. Наша обязанность обеспечить безопасность граждан Германской Демократической Республики, герр Рабе. Расскажите, что за цель вы преследовали, запрашивая разрешение на посещение Берлина… – Генрих повторил свою легенду раза три. Юноша указал на карте расположение подвала, где он жил с покойной туберкулезной теткой, и улицу, где находилась его мастерская:

– В подвале сейчас обосновался мебельщик, он предупрежден, и в гараже тоже все настороже… – поняв, что думает на русском языке, он скрыл улыбку:

– Утром меня допрашивал еще один хмырь, как выражается Волк, – Генрих отпил кофе, – но все они были мелкими сошками, а сейчас явилась птица высокого полета… – костюм незнакомца напомнил ему те, что носил отчим и сам Генрих:

– Волк шьет у Gieves and Hawkes на Сэвиль-роу, а меня его светлость отвел в мастерскую Харди Эмиса, его товарища по оружию… – модельер во время войны занимался в секретной службе работой с партизанами в оккупированной Бельгии:

– Монаху я тоже шью, когда он появляется в Лондоне, – смешливо заметил он, обмеряя юношу, – хотя Эмиль высокий, с ним легче. На людей вашего роста хорошо кроят только итальянцы, у которых я и учился…

Генрих понял, что неизвестный коммунистический бонза, тоже носит итальянский костюм. На него пахнуло ароматом кедра, юноша спокойно ответил:

– Да, товарищ. Я бы ходил в ячейку Союза Свободной Немецкой Молодежи, – так назывался восточногерманский комсомол, – однако на западе их запретили. Тетя рассказывала, что до тридцать третьего года мой отец был социал-демократом… – добавил Генрих. Никогда не существовавший солдат вермахта Фридрих Рабе якобы пал под Сталинградом еще до появления на свет его сына. Сведения о покойном Рабе Штази никак не смогла бы проверить:

– С этой стороны все в порядке… – Генрих уловил шаги в коридоре, – давай, не тяни, приятель, отпускай меня восвояси… – он успел рассказать незнакомцу, что мечтает вступить в комсомол и отслужить в армии социалистической Германии:

– Мне только семнадцать лет, товарищ… – горячо сказал юноша, – я не хочу тратить жизнь на полировку лимузинов богачей. Я должен принести пользу своему народу, выбравшему свободу от уз капитала, следующему по пути, указанном Марксом и Лениным…

В Лондоне Генрих репетировал верноподданные речи с младшим братом. Максим непременно снабжал каждое выступление юноши сочным матерным словцом:

– То есть не при маме, – почти весело подумал Генрих, – и не при младших. Наследный герцог тоже лихо матерится. Но этот хмырь не русский, я бы услышал его акцент… – дверь скрипнула, его собеседник встал:

– Одну минуту, герр Рабе… – товарищем его пока не называли. Генрих навострил уши:

– Кто-то стоит на пороге. Они говорят по-русски, – понял юноша, – это выкормыши Ульбрихта. Может быть, сюда явился сам Хонеккер, он ухаживал за мамой в сорок восьмом году, – он уловил имя Маркус:

– Хмыря так зовут, – юноша велел себе сидеть спокойно, – а фамилии его пока не упоминали… – невысокий плотный человек лет пятидесяти, отодвинул стул, обитый потрескавшимся дерматином:

– Иди, Маркус, – велел он по-русски, – дальше я сам. Ты вроде прав, парень не врет… – Генрих приподнялся, мужчина продолжил:

– Вы сидите, сидите… – Генрих непонимающе взглянул на него:

– Я не знаю русского языка, товарищ… – юноша вздохнул, – я только помню несколько слов, с тех пор, когда Берлин еще не разделили. Ленин, партия, победа, хлеб, каша… – о Сталине Генрих предусмотрительно не упомянул. Сталин-аллее пока не переименовали, но немецкие коммунисты следовали решениям советских партийных съездов:

– Меня и тетю кормили при полевой кухне, – добавил он, – мы обязаны жизнью солдатам Красной Армии… – незнакомец вернулся к немецкому:

– Садитесь… – Генрих узнал грубоватое лицо, – расскажите еще раз свою биографию, герр Рабе… – юноша хмыкнул:

– Сам Гиммлер ко мне явился, или товарищ Берия, то есть теперь Шелепин… – глава Штази, Эрих Мильке, поднял телефонную трубку: «Принесите нам еще кофе».

Пожилой доктор, осматривавший Ладу, говорил на неплохом, но с сильным акцентом, французском языке:

– Я высаживался в Нормандии, мадемуазель Яринич, – объяснил он, – и здесь мы часто работаем с французскими коллегами… – он махнул рукой в сторону окна. Под халатом врач носил военную форму:

– Вы в британском госпитале, – добавил он, – по соображениям безопасности мы не можем поместить вас в городскую больницу… – в перестрелке Лада получила легкое ранение в поясницу:

– До свадьбы заживет, – подмигнул ей врач, – я знаю, русские так говорят. В сорок пятом году в Берлине мы вместе оперировали, пили водку… – он усмехнулся: