— Эх, дела… — уже непритворно вздыхал монах. — Аще смог бы ты, Сашко, обождать? Тут такое неустроение…

— Сколько?

— Ить по первости… дён пять… или шесть.

Время поджимало, уже давно пора запускать второй сезон золотодобычи. Если посевную Мезенец и без начальства отлично организует, то за старателями нужен крепкий догляд… Но Санька решил остаться и все-таки вывезти раскольника на свои вольные земли. Ему почему-то казалось, что они ему понравятся.

В последующие дни атаман с чернецом встречались ежедневно. Монашек носился весь в мыле, творя одни обряды за другими, восполняя пробелы бездуховной жизни Кузнецова полка. Но минутку-другую для странного атамана низовых охочих людей находил. Санька тихо-тихо подбирался к прошлому Евтихия. Уж больно интересно ему было, что это за человек, как стал раскольником, отчего бежал, да еще так далеко.

И тот потихоньку раскрывал свое прошлое. Принял он постриг в Спасо-Каменном монастыре, что в Белозерских землях. Уединенному монастырю на озерном островке уже сейчас почти четыре века. Евтихий изучил грамоту и даже был допущен к переписыванию святых книг. Тут-то и появился в стенах их обители человек, который и перевернул жизнь маленького монашка.

Санька аж подался вперед, ожидая услышать самое напрашивающееся имя. Аввакум. Один из самых ярких противников Никоновской реформы. Яркий харизматик, неистовец и буян. Которого, кстати, будущий даурский воевода Пашков тоже привезет в Нерчинск. Вот этого фанатика, против жесткой нетерпимой деятельности которого восстала собственная паства, Дурной по-настоящему опасался.

— То бысть архимандрит Иоанн Неронов, — назвал Евтихий имя, и беглец из прошлого выдохнул. Имя незнакомое, но ведь не один Аввакум за старый путь боролся. — Благий Иоанн на Москве крест нёс, службу справлял в церкви Казанской Богородицы, что подле Кремля. Приимаша странствующих и страждущих, больных и юродивых. Истинной благодати исполнен тот мудрый муж! Инда восхотел Никон справы свои еретические внесть — прийде Иоанн в великое смятение. Седмицу постился и молился в палатке, и там ему от образа глас бысть: Приспело время страдания…

Евтихий замолчал.

— За слова ево во церкве с Иоанна скуфью сняли, да в монастыре посадили. Допрежь в Симонов, а опосля к нам — в Спасо-Каменный. Там рёк он мне слова истины про лютое время, про грехи новолюбцев. Всем глаголил Иоанн о испадении Господа, о поре страдания. Братия с тех слов смутишася, многие взалкали лжи и кривды, сулящей покоя во прахе земном… И меня разлучили с премудрым Иоанном.

Пугающе искренняя слеза потекла по щеке монашка.

— Да только прав оказался благостный мудрец! — выкрикнул тот внезапно. — Мало времени пройде, как явилось знамение в небеси: солнце померкло, а с запада к яму луна подтекала. Сам я зрел то знаменье! То Господь во гневе на дела Никоновы излиял фиал гнева на землю! Ибо после тьмы небесной, пошел по России мор велик! Мерли люди и в теремах резных, и под тынами… Разве потребно иное явление воли Господней? Тако и я понял: в каждом слове прав был премудрый Иоанн. Инда лишь прослышал я, что восхотел ересиарх московский изъяти книги наши монастырские — взял их и ушел путями тайными. Дабы сберечь и веру истинную, и имя Божие…

До Темноводного добрались только в конце мая. Дощаник, зарулил в Зею, потом в Бурханку — а его уже встречают. Выглядело — будто чествуют приглашенного попа, а на самом деле — сильно переволновались от того, что путешественники долго не возвращались. Может, бой был, может, раненые есть — помочь надо. Но, когда узнали, с кем атаман вернулся — тут же прыснули гонцы в Темноводный, и уже через пару минут над острожком раздался отчаянно-радостный звон дозорного била. Если не придираться — ровно колокольный звон идет. А на пристань тут же настоящая толпа вывалила! Все крещеные, да и дауров немало. Любопытно же!

Евтихий прямо с борта зарядил пламенную проповедь, видно было, что рад он такой встрече, рад предстоящему тяжкому, но богоугодному труду. В тот же день между острогом и даурской слободкой поставили здоровенную юрту для «отправления религиозного культа». Чернец сам сколотил в красном углу подставку, на которой утвердил единственную пока икону, что он сам привез — Преображения Господня. На почерневших досочках с трудом можно было рассмотреть великий сюжет: лубочную гору Фавор, над которой возвышается Христос. Преображенный, весь в белом и в сиянии. Древних пророков и свежеиспеченных апостолов там уже толком и не разглядишь — но к иконе началось настоящее паломничество. Кто-то даже умудрялся раздобыть воск, выделать свечку — лишь для того, чтобы поставить ее перед ликом Божьим.

Слухи о «чудодейственной иконе» разошлись широко. Дауры, привыкшие запасаться защитой у самых разных духов, сразу захотели заполучить себе оберег и от великого онгона могучих лоча. Но оказалось — некрещеным к новому фетишу доступа нет. И пошло крещение! Санька подбил на это дело и свою семью. Чакилган согласилась без особой охоты. Она хотела сначала посоветоваться со странным шаманом Науръылгой. Да только где тот? Но узнав, что лишь через крещение можно жениться по законам лоча, все-таки согласилась.

Крестили княжну 6 июня, Евтихий, знавший святцы наизусть, предоставил молодым выбор имени:

— Мартьяна, Палладия, Певка и Сусанна.

«Ну, ничего себе! — расстроился беглец из будущего. — А где все эти Фёклы и Агафьи?».

Если честно, ему больше всего из небогатого выбора понравилась «Палладия». Звучно, сильно, сразу вспоминается грозная Афина. Но Чакилган подумала-подумала — и стала Сусанной.

«Теперь у меня даурская жена с французским колоритом» — улыбнулся Санька и начал подготавливать новокрещенную Сусанну к церемонии венчания.

С Муртыги всё оказалось проще. Заполучить в покровители «духа», который защищает и самого атамана, мальчишка согласился легко и особо не рефлексируя. С именем тоже решили быстро: имевшийся в святцах Маркелл по звучанию не сильно отличается от его родного имени. Трудности пошли дальше: несносный мальчишка быстро выучил «Отче наш», который должен ему даровать защиту от зловредных онгонов — и более ничего знать о христианстве не желал. Да и у Евтихия столько дел образовалось, что за каждым новокрещенным и не уследить.

— Ты его крёстный — то твоя пахота! — заявил монах.

Санька же ничего «пахать» не собирался. Если кто захочет из дауров стать настоящим христианином — то пусть становится, а насильно впихивать догматы он не станет ни в приёмыша, ни в кого другого. Пусть православие на Амуре учится сосуществовать с иными религиями и культурами. Тут под боком, на минуточку, и буддисты живут, и много кто еще.

С запозданием, но все-таки атаман послал казаков на золотые реки и ручьи. Списки были составлены загодя, еще ранней весной. Атаман дал шанс попытать счастья новым людям, оставив в четверках лишь самых опытных. Теперь их было поменьше: три — на Зею, три — на Селемджу.

— Вы больше поисковики, — напутствовал их Дурной. — Много злата я от вас не жду. Главное — обойти побольше рек и ручьев, узнайте: где есть песок, а где — точно нету.

А вот Щуку, что нашел в том году россыпи Цагана-Чагояна, атаман поставил над целой бригадой из восьми человек.

— С тебя, Оничка, будет главный спрос: опыт уже есть, места присмотрены. Поработайте хорошо — и вам больше достанется, и для Темноводного пользу принесете.

Нашел денёк он и для новеньких, которых смог сманить из Албазина. Было тех совсем немного: пара семей да несколько одиночек. Всего: дюжина взрослых или полтора десятка, если с малыми дитями брать. Эти пришли на Амур не за блеском золота, а за сказкой про райскую страну. Как служилые они мало на что годились, и Кузнец за таких не держался — в Албазине и так наплыв людей.

В общем, Санька взял их всех вместе и вывез за Зею. Леса на левом берегу стояли редкие и чахлые, зато росчисти под поля сделать тут легко.

— Селитесь, где хотите! — щедро махнул рукой атаман.