«А ведь у нас немалые запасы трофеев с прошлой битвы остались!» — озарило Саньку, и он, уже по темени — кинулся искать Старика.

— Тимофей, сколько у нас копий в запасе? — озадачил он завхоза по арсеналу.

— Заноза ты гнилая… — вздохнул Старик. — Осмь!

— Как осмь? — опешил Дурной. — Мы ж так много с богдойцев собрали…

— Эвон! — улыбнулся казак. — Ты об тех! Осмь — это с древками, к бою годных. А наконечников наломанных, тех шесть десятков. Да дрянь те, большей частию…

У атамана отлегло! Он так и не мог заставить Тимофея по ночи тащиться в башню, но с утра поволок Старика в арсенал. И там, действительно, нашел искомые наконечники. Те валялись в сундуке, частично поржавели, но отлично подходили на багинеты. Санька порылся в закромах, нашел еще пару десятков ножей подлиннее и совсем плохоньких мечей.

— Мечи можно укоротить, — размышлял он. — К ним да ножам втулки из железа приварить — и вот еще готовые багинеты! Считай, пехота обеспечена! В любом случае, еще десять-двенадцать Гунька сделает быстро.

Так и оказалось. Ши Гун отложил прочие работы, и за неделю его бригада выдала 83 багинета из копий, ножей и мечей. Все разномастные, зато к бою пригодные. Потом еще десяток ковали сделали с нуля. Атаман собрал всех стрелков, объяснил концепцию и послал их в лес — делать древки. Пищальники делали их индивидуально, каждый под свой ствол. Но за день все управились.

Когда всё было готово, стрелки собрались на засыпанном снегом поле, вставили багинеты и нацелились на воображаемого врага — у Саньки от восторга аж заныло внутри! Грозно смотрелось! Конечно, у багинета имелась куча минусов: крепился он ненадежно и мог остаться в теле врага; был заметно тяжелее штыка и таскать его придется на себе, а не крепить к оружию. Но всё равно это решало проблему универсальности! Каждый стрелок теперь легко превращался в копейщика. Пропала нужда навешивать на него кучу разного оружия, обеспечивать защитой тяжелой пехоты. Пщальник оставался достаточно подвижным и был теперь готов к ближнему бою.

— Нда, — Ивашка стоял рядом с Дурным и оглядывал строй каким-то новым взглядом. — А, сдается мне, был ты прав, Сашко…

— В чем прав?

— В том, что воинам щиты нужны.

— Да куда ж их еще?

— Нет, не этим. Тем, что без пищалей. Индо глянь: ежели б стояли меж пищальниками иные казаки. И щиты выставляли. И себя б, и стрелков частью укрывали…

Забегая вперед, в своей полусотне Ивашка щиты сделает. Даже двух видов: легкие — для подвижного боя и практически башенные, которые обычно лежали в дощанике — для глухой обороны.

Пока же стрелки тренировались вставлять и вынимать багинеты на скорость. Придумывали, как ловчее приладить это оружие на себе, делали чехлы-ножны. К весне темноводское воинство будет действовать ловко и слаженно, а Гунька начнет потихоньку ковать заготовки на настоящие штыки из остатного металла. К весне же он подарит Дурному первый шлем: сваренную полукруглую шапку с ребрами жесткости по ободу и через макушку. С широким назатыльником из приклепанных полос и подвижными нащечниками. Нащечники Саньку будут люто раздражать.

— Убирай их нафиг. А так — хороший шлем. Берем на вооружение! Куй, Ши Гун!

Но это будет весной. А пока еще шла зима. Зима, которую беглец из будущего терпеть не мог. Еще со времен тихой жизни у хэдзени. Почему? Да масса причин…

Зима — это, во-первых, холодно.

Нет, вдумайтесь: всегда холодно. Просыпаешься в стылой избенке с утра — холодно. Одеваешься в тулупчик и местные обутки, вроде унтов, идешь на улицу — холодно. Делаешь работу — кажется, что разогрелся, но только зайдешь в тень — и сразу холодно. В избе, даже протопленной — холодно. Под шкурой, прижавшись к боку любимой женщины — холодно. По крайней мере, пальцы ног ледяные. А утром — всё по новой. Тепло зимой только в одном месте — в бане. В Темноводном было три маленькие баньки, и одна большая — дюжины на полторы людей. Последнюю построили совсем недавно, чтобы народ паршой не зарос, дожидаясь своей очереди. Но из-за размеров та плохо протапливалась, так что все хотели попасть в меньшие. Но, пока очередь твоя не пришла — живи в холоде…

А во-вторых, зима — это мысли. Хотя Темноводный — не натковская деревенька. Здесь много народу и масса дел. Но, чуть остался наедине с собой: и всё! Начинается приставучая рефлексия. Беглец из прошлого как только не боролся с одиночеством. Несмотря на обилие работы даже организовал кружок по изучению «цифири». Арабские числа он показал народу давно, но между делом. Так что «одаренные истиной» казаки увидели в этом не упрощение счета, а просто дополнительные значки, которые надо учить, перегружать мозги. Но здесь нужно понять главное — разрядную систему счета! Которая упрощает любые исчисления в разы и на порядки! Тут-то бессмысленная цифра «ноль» (Санька называл ее «пусто») становится важнейшей!

Но казакам учеба давалась с трудом.

«Мы-то, в своем XX веке, изучаем эти единицы, десятки и сотни практически в бессознательном возрасте, — вздыхал Санька. — Для нас они естественны, как гравитация, как то, что вода мокрая. А эти парни выросли и, если и учились, то совсем по-иному. Им сейчас мозг ломать приходится. Что, несомненно, больно».

В свою школу он насильно вписал весь «руководящий аппарат», а также объявил, что может прийти любой желающий (последнее сделал специально для выявления пытливых интеллектуалов, которые есть в любой среде — им только реализовать себя нужно). Несколько вечеров Дурной делал маленькие кривые счёты, чтобы наглядно показывать работу разрядов в сложении и вычитании. Они наделали восковые досочки, чтобы решать на них примеры и не переводить кору да кожу (бумаги в Темноводном вообще не было).

Почти месяц ушел на запоминание цифр и решение задачек в пределах десятка. Потом Санька «подключил» второй разряд — и это была катастрофа! Даже со счётами в руках казаки долго не могли усвоить новый математический принцип. Старались решить пример в уме, а потом мучительно вспоминать, какими значками записать ответ. Учитель-атаман боролся с этим жёстко. Зато, когда принцип двух разрядов и использование «пуста» до них дошел, подключение сотен прошло всего за пару дней.

Теперь ученики осваивали сложение и вычитание в столбик. Санька с ужасом ждал, когда придет время внедрять умножение и деление… Самыми главными отличниками в школе были «Делон» (что не удивительно) и даур Харунчин. Либо он — тот самый пытливый гений, которого удалось «проявить». Но, возможно, просто Харунчину не приходилось ломать свой мозг. До этого он не знал никаких цифр и букв, считал только на пальцах. Так что «арабская математика» легла на чистый лист.

Но даже эта «вечерняя школа рабочей молодежи» не могла забрать у Саньки долгие часы тьмы. Как назло, накатила бессонница. За стеной тихо воет метель, рядом совершенно спокойно спит ненаглядная Чакилган, надежно хранимаяонгонами своего рода, а беглец из будущего сидит рядом, закутавшись в суконный плащ — и думает, думает, думает.

Прежде всего, о том, что, борясь с Пущиным, он боролся не с одним человеком, а со всей феодальной Россией. Федор Пущин — не исключение, а правило. Захватить, что плохо лежит, пройти по головам, уничтожить конкурентов — всё это норма здесь. Разве что, последние полвека стало принято всё это делать, прикрываясь верностью царю-батюшке.

«Получается, боролся я со всей этой надстройкой: Кремлем, Москвой, боярством, — размышлял Дурной. — А победил только лишь авантюриста Пущина. Победа весьма и весьма условная… Да и победа ли?».

Если честно, Санька не имел ни малейшего представления, как Кузнец поступил с сукиным сыном боярским. Наверное, отослал к воеводе в Якутск… Воеводе, которому тот служил.

«Нда… Тут можно в три аршина обвинение накатать, а всё решат их личные отношения. Если Ладыженский с Пущиным близки, если дела вместе крутили — никакого суда над Пущиным не будет. Наоборот вывернут всё против… против меня, получается. Но даже, если отправят его в Москву на правёж — это еще ничего не значит. Кремлю не справедливость нужна. Царю-батюшке требуется покорность. Как с тем же Хабаровым».