Радости не было по многим причинам.

Прошедший все ступени военной карьеры, он отлично понимал, какой громадный груз — военную машину страны — взваливают на его плечи и что отныне, так же как и на фронте, не будет ему ни минуты покоя. Беспокоило и другое: стороннему наблюдателю кажется, что министр, да ещё такой, как министр обороны, — это царь, бог и комиссар своих решений и действий. Такой сторонний наблюдатель, никогда в жизни не попадавший в высшие эшелоны власти, даже не мог подозревать, что министр обороны в условиях мирного времени будет всецело зависеть от политиков, стоящих у руля государства, и не сможет сделать сколько-нибудь серьёзного шага без их согласия, без их прямого, часто совершенно некомпетентного, а то и невежественного вмешательства в его работу. Народ же, далёкий от этих скрытых плотной завесой действий высшей политической власти, все промахи и ошибки военного строительства и состояния вооружённых сил будет неизбежно сваливать на министра обороны, выставляя ему негативные оценки.

Не радовало новое назначение и ещё по одной, весьма серьёзной причине. Если бы Малиновский стал министром обороны, сменив на этом посту человека, ушедшего из жизни или же достигшего пенсионного возраста, это было бы естественно и понятно. Теперь же Родион Яковлевич занял кресло Георгия Константиновича Жукова, человека, чьё имя в стране воспринималось как имя народного героя, в мирное время ошельмованного и втоптанного в грязь. Получалось, что вроде как бы «съел» Жукова.

Кроме того, Малиновский как полководец чувствовал себя на своём месте на фронте, в стихии войны. Там он, хотя и был зависим от Ставки Верховного Главнокомандования и особенно от Верховного, но всё же имел возможность действовать но своему разумению, принимать сложные и ответственные решения вполне самостоятельно. В условиях же мира это было почти невозможно.

Поэтому не удивительно, что в день своего назначения маршал Малиновский был на редкость хмур, неразговорчив и сосредоточен. Вечером, приехав на дачу, Родион Яковлевич и в кругу семьи оставался молчаливым, не расположенным к душевным откровениям. Ужинать наотрез отказался. На предложение Раисы Яковлевны пойти прогуляться, как это делалось обычно, молча ответил кивком головы и вновь замкнулся в себе.

Стояла сухая поздняя осень. Они ходили по дорожке, которая, несмотря на свет круглых матовых фонарей, лишь угадывалась под ногами. Ноги скользили по палой листве, было зябко и неуютно. Малиновский за всё время прогулки не проронил ни слова. Раиса Яковлевна видела, что произошло нечто необычное, разительно повлиявшее на душевное состояние мужа, и потому не приставала с расспросами.

Стало темнеть, они поспешили к дому. В прихожей их встретил брат Раисы Яковлевны:

— Родион Яковлевич! Сейчас по радио сказали, что вы теперь — министр обороны!

Раиса Яковлевна заметила, как ещё более помрачнел муж, и жестом остановила возбуждённого брата.

Она подождала, пока Родион Яковлевич не повесил пальто на вешалку, и тихо спросила:

— Что ж ты не отказался?

Малиновский посмотрел на жену с укоризной:

— Поди откажись!

Позже, через несколько дней, Родион Яковлевич скупо поделился с женой, как проходила партийная конференция в министерстве обороны, посвящённая октябрьскому пленуму ЦК.

— Ты выступал? — спросила Раиса Яковлевна.

— Конечно. Сказал то, что думал. Смещение с поста — это не петля на эшафоте и уж конечно же не повод к улюлюканью. И заслуг у полководца Жукова никто не отбирает...

Вступив в должность министра обороны, маршал Малиновский продолжал следовать своему главному жизненному правилу: если берёшься за какое-то дело, то делай его хорошо, с душой, профессионально, а не по-дилетантски. Он с головой ушёл в сложные, запутанные и порой, казалось, неразрешимые проблемы министерства и вооружённых сил страны. Диапазон его ответственности стал необычайно широк: теперь он отвечал не за корпус или армию и даже не за фронт, а за обороноспособность великой державы и её вооружённые силы — великое множество служащих в армии людей, владеющих оружием — от пистолета Макарова и автомата Калашникова до ракет стратегического назначения и атомных бомб. Эти вооружённые силы, разбросанные по всей территории необъятной страны, ежедневно и ежечасно порождали невероятное количество животрепещущих проблем, требующих незамедлительного решения. А это дело было порой не под силу не только министру, но и всему государству.

Уже с первых дней работы на новой должности Малиновский окончательно убедился, что сейчас, в мирное время, ему придётся куда сложнее и труднее, чем на фронте. Свою зависимость прежде всего от Центрального Комитета партии, её Президиума, как стали именовать Политбюро, и, главное, от самого Хрущёва он стал ощущать постоянно. Любое действие, любое серьёзное решение надо было обязательно согласовывать наверху, иначе могли, того и гляди, навесить ярлык «волюнтариста», человека неуправляемого, который пытается игнорировать партию — «руководящую и направляющую силу советского общества», присваивает себе авторитарные функции.

Сколько раз за свою министерскую жизнь Родион Яковлевич с острой тоской вспоминал о военных годах! Каким динамичным, начиненным взрывчатым стремлением к действию был его фронт! Как мгновенно реагировал фронт на его приказы, на тактические и стратегические решения, хотя и представлял собой громадную и, казалось бы, трудно управляемую махину! А здесь, в министерстве, даже слабая попытка осуществить ту или иную идею или решение превращалась в настоящую пытку, в испытание нервов и воли. Часто, когда Малиновский отправлял очередную записку в ЦК со своими предложениями по укреплению армии и обороны страны, ему приходила на ум одна и та же картина. Причерноморская одесская степь, по которой понуро бредут под палящим зноем упрямые, ленивые быки. Неистово печёт солнце, телега скрипит колёсами, которые, кажется, не смазывались ещё с прошлого века, клубы пыли застилают всё вокруг. Погонщик дремлет и сквозь сон изредка подгоняет быков: «Цоб-цобе!» И совершенно невозможно предсказать, когда же эта скрипучая телега доберётся до конца своего пути.

Вот примерно такой же путь проделывали докладные записки: бумага, прежде, чем её положат Первому, обязана была побывать у всех членов Президиума. Чтобы черкнуть на этой бумаге своё «да» или «нет», тот или иной член, будучи нередко профаном в вопросах, изложенных в записке, дабы не опростоволоситься, принуждён был давать её на заключение своим многочисленным экспертам, советникам и помощникам, мнения которых оказывались нередко прямо противоположными или невразумительно туманными, В таких случаях хозяин кабинета ломал голову, чтобы решить, к чьему мнению прислушаться, а главное — попасть «в струю» с мнением Первого секретаря, но это мнение нужно было выведать. Иной раз к означенному сроку мнение так и не «вызревало», а тут наступал день, когда член отправлялся в очередную командировку по краям и весям, чтобы на очередном партактиве произнести очередную «историческую» речь или вручить краю, области, городу очередной орден «за выдающиеся заслуги в строительстве коммунизма». А то ещё проще: член убывал в очередной заслуженный отпуск, который он больше всего любил проводить в «Сочах» , ибо там оказывался поближе к любившему отдыхать в тех же «Сочах» Первому. И дело, которое требовало самого срочного разрешения, окончательно глохло и стопорилось.

А сколько было самых замысловатых и изощрённых интриг, которые без устали и перерывов плелись на всех этажах власти. И, наконец, необходимо было как можно чаще выезжать в военные округа, в гарнизоны, и эти поездки были вовсе не туристическими: на министра обороны обрушивалась лавина проблем, просьб, вопросов, предложений, требовавших изучения, анализа и решения!

Но самое грозное испытание обрушилось на Малиновского, когда «дорогой Никита Сергеевич» выплеснул на весь мир свою «знаменитую» идею о радикальном сокращении вооружённых сил страны. Хрущёв яростно доказывал, что отныне СССР уже никто не угрожает, никто нападать не собирается и, следовательно, огромной армии пора слезть с шеи государства. И началось! Пресса, захлёбываясь от восторга, то и дело сообщала, как сокращённый и уволенный из армии майор стал таким первоклассным свинопасом, что на его работу сбегаются смотреть все окрестные деревни; а полковник, едва не померший в армии от скуки и безделья, стал превосходным дояром, затмившим самых выдающихся женщин-доярок, которые теперь прямо-таки визжат от зависти. Особенно суетился журнал «Крокодил», из номера в номер публиковавший злые, полные яда карикатуры на военных пенсионеров. На одной из таких карикатур был изображён богатырь, легко и лихо связывающий в узел железнодорожную рельсу. Подпись под карикатурой гласила: «Вот такие дармоеды и сидят на шее у государства».