Девушка держалась стойко и, вместо того чтобы звать на помощь, огрызалась:

— Если я овчарка, то ты пёс паршивый!

Услышав эту перепалку, Рая подбежала к крыльцу и накинулась на рыжего:

— А ну прекрати! Откуда ты знаешь, кто она такая и как себя вела в оккупации?

— А то разве не видать? Вон какая краля! Неужто немцы её пропустили?

— Ты не следователь и не трибунал! Не смей творить самосуд!

— А ты кто такая? — ощерился рыжий. — Всё понятно, братцы, одна сука другую защищает!

Разгневанная Рая выхватила из кобуры пистолет:

— Ещё одно твоё поганое слово...

— Да я тебя, курву... — Рыжий начал стаскивать с плеча автомат.

Девушка спрыгнула с крыльца и вцепилась в рыжего. Подскочившие бойцы, с трудом утихомирив своего товарища, увели его.

Рая взглянула на незнакомку повнимательнее. Перед ней стояла Кармен, словно сошедшая со страниц Мериме[4]. Стройная, тоненькая, как тростинка, с гривой чёрных волос.

— Спасибо вам, вы меня спасли! — Девушка благодарно посмотрела на Раю. — Подумать только: под снарядами, под бомбами уцелела, а тут от руки какого-то гада...

— Что поделаешь, — улыбнулась Рая, — его тоже можно понять. Но с людьми так, без разбору, нельзя. А то ведь всех, кто был в оккупации, можно под немецких овчарок и прихлебателей подвести. Ладно, давайте знакомиться. Меня зовут Рая Кучеренко.

— А меня Катя. Катя Ставицкая, — охотно откликнулась девушка. — Я понимаю. Нам, тем, кто здесь оставался, наверное, долго не будут верить. А как доказать свою невиновность? Не знаю...

— Постепенно всё встанет на свои места, — ободряюще сказала Рая. — Сейчас главное — немчуру со своей земли вышвырнуть.

— Да-да, конечно! — закивала Катя. — А вы заходите к нам. Чаю хотите? А хотите, так ночуйте в нашем доме, мы будем рады. Вы здесь надолго?

— Несколько дней, наверное, пробудем, а там кто знает, это командирам решать.

Вместе с Катей Рая вошла в дом. Сразу бросалось в глаза, что жили здесь бедновато, но радовала чистота в комнатах и скромный уют.

Хозяйка, назвавшись Оксаной Семёновной, поставила на стол, накрытый холщовой скатертью, чайник и чашки с блюдцами. Рая вынула из своего вещмешка консервы и галеты.

— Ох и ждали мы вас, кабы вы только знали, как ждали! — тихо заговорила хозяйка. — Отчаялись уже, думали, что во веки веков немца с нашей земли не прогнать. Ан нет — наша берёт!

— Да, наша берёт, — подтвердила Рая. — Теперь не на восток — на запад двигаем. Наступать вот только тяжко: сплошь распутица!

— И не говорите, — вздохнула Оксана Семёновна.

— А немцы туточки ещё как завязли! — оживлённо добавила Катя. — Там, за околицей, вся их техника — в два ряда, по самые ступицы. Да вот и нашим достаётся...

После чая Катя повела Раю в соседнюю комнату поболтать.

— Мы сами-то нездешние, — начала она свой рассказ, не ожидая вопросов Раи. — Родичи нас здесь приютили.

— Ты не одна?

— Нет, со мной мама, две младших сестрёнки и братик, самый меньший. Мы беженцы, из Нальчика.

— Какие же вы беженцы? — удивилась Рая. — Беженцы — те, что на восток уходили. Ведь и в Нальчике были немцы, и здесь вы к ним попали.

— Так это всё моя мама. Когда немцы Нальчик взяли, она за меня страсть как испугалась. Там все знали, что я комсомолка и пионервожатой была. Мама боялась, что донесут, она же видела, как немцы коммунистов и комсомольцев расстреливают, вешают. А здесь, в Апостолово, у нас родичи со стороны отца. Он погиб ещё в сорок первом.

— И как вам удалось сюда пробраться? Не близкий свет.

— Нам и самим не верится, — подтвердила Катя. — Маме ещё кто-то в Нальчике сказал, что, мол, с Украины в Германию не угоняют, вот она и поверила. Потом увидели: ещё как угоняют! А как добрались?.. Как в страшном сне! Пешком и на попутках, в поезда же немцы не пускали без пропуска. Иной раз теряли друг друга в этом аду, потом чудом снова вместе оказывались. Обтрёпанные, голодные, холодные... Ох, Рая, подробно рассказывать — ночи не хватит.

— Что такое холод и голод, мне тоже знакомо, всё пережила. Я же в ленинградской блокаде была.

— В Нальчике тоже были эвакуированные из Ленинграда. Так я их рассказы слушать спокойно не могла. Едва начнут, я — в рёв. Сколько слёз выплакала, жалеючи. Хотя у самих тоже было несладко. У мамы — гипертония, в дороге чуть не погибла, всё близко к сердцу принимает. А как здесь стали жить, так она все подушки слезами промочила: немцы же молодых почти каждый день угоняли. Вот она и дрожала, боялась, что и меня заберут. А меня эта война так закалила, я такой отчаянной стала! — вдруг похвасталась Катя. — Помню, в школе такой тихоней была, скромницей, а дома все цветы в палисаднике разводила. Я, Раечка, так цветы люблю! Они для меня как живые.

Бывало, если не полью какой — переживаю, он же, бедненький, пить хочет. Ночью встану и полью. — Катя сама не заметила, как ушла от разговора.

— А всё-таки, как ты тут жила при немцах? — спросила Рая.

— Как? На работу пошла, — просто ответила Катя.

— На работу? К немцам?

— А к кому же ещё? Почти целый год мы тут при них прожили. Больше не у кого было работать.

— И какая же у тебя была работа?

— Я уборщицей была на железнодорожном продпункте. Там немцы проходящие эшелоны провизией снабжали. У меня выбора не было: или грязь убирать, или вся семья с голоду помрёт.

— И как к тебе немцы относились?

— Как относились? Свысока, конечно, мы же для них недочеловеки. Нос задирали, хвастались, что почти всю Россию захватили. Убирать за ними трудно было: только везде уже приберу, а они опять грязь за собой волокут. Так я иной раз обругаю их. Чуть не прибили меня за это. Были и такие, что пытались клинья под меня подбивать, но я отчаянно себя вела. Да и внешность свою старалась скрывать: одевалась в старенькое, штопанное-перештопанное, на ноги — кирзачи солдатские, платком голову покрывала — так за дурнушку и сходила. А ещё мне немецкий язык здорово помог. Немцы любили, чтобы русские на их языке шпрехали, — таких они уважали.

— А ты что, немецким владеешь?

— Да.

— Где же ты научилась? Неужто в школе?

— Если бы только в школе, наверное бы, не смогла бы хорошо шпрехать. У моей подружки в Нальчике мать немка. Так мы с подружкой только на немецком говорили. У меня и в школе по немецкому одни пятёрки были. Учила я его вроде бы шутя, даже не думала, что мне этот немецкий так в жизни пригодится. — Катя немного передохнула и продолжила уже о другом: — Храбрая я стала до сумасшествия. Бывало, как есть нечего, мама просит: «Катенька, там, на площади, полевая кухня стоит. Немцы солдат кормят. Сходи, попроси — может, дадут хоть миску каши гороховой». Ну, иду, конечно, к полевой кухне, на меня вся надежда, я ж понимаю. Пошпрехаю с поваром, он мне целую кастрюльку каши даст да ещё и тушёнки положит. Ну, мои рады без памяти!

Рае так и хотелось спросить, неужели Катя, работая у немцев, не помогала партизанам, ведь она могла узнать многое даже из обычных разговоров.

Катя будто угадала её мысли.

— Уборщицей чем хорошо? Работа такая, что в пособничестве немцам никто не упрекнёт, разве только дурак какой-нибудь. А я с первого дня, как стала работать, про себя решила: всё, что услышу важного, буду нашим передавать. Дружила я тут с одним пареньком, железнодорожником. Он мне сказал, что связан с партизанами. Вот я ему всё и передавала. А паренька этого, Васю Кленова, я за мужа выдавала, он меня вечерами встречать приходил. Так что он тоже может подтвердить, что я не брешу.

— Молодец, — похвалила Рая, — правильно поступала. И что важное слышала?

— Ну, они больше о том болтали, что нового на фронте, какие трофеи в Германию отправили, что из дому пишут. Немцы секреты умеют хранить. Но нет-нет, да и проговорятся: какие эшелоны через станцию пройдут, с какими грузами. Вот это я сразу Васе передавала. Партизанам иной раз удавалось такой эшелон под откос пустить.