Малиновский был прав: танкисты не смогли ни продвинуться дальше, ни закрепиться на достигнутых рубежах. Возникла угроза окружения с флангов, тем более что большие силы немцев были не только в Батайске, но и в прилегающих к нему казачьих станицах. Разумнее было выбить противника из этих станиц, и, прежде всего из, Манычской и Самодуровки.
Став командующим фронтом, Малиновский в самые сжатые сроки, буквально за несколько дней, вместе со своим штабом разработал план операции по овладению Ростовом. Мглистой февральской ночью план приобрёл силу приказа командующего Южным фронтом и был введён в действие. Артподготовка была непродолжительной, но мощной. Едва умолк последний залп, как 44-я армия вместе с конно-механизированной группой форсировала Мёртвый Донец и Дон на линии Ростов—Таганрог. Спустя менее суток бросок к Ростову совершила 28-я армия. Она шла на город с юга, с востока же пошла в наступление ставшая Родиону Яковлевичу родной 2-я гвардейская. Три армии, выполняя замысел командующего фронтом, нанесли мощный удар по войскам противника, удерживавшим Ростов. И этого сокрушительного удара немцы не выдержали.
Малиновский въехал в город вместе с передовыми частями наступающих войск. Пламя пожара полыхало над вокзалом, в руины было превращено здание театра, дымились развалины домов в центре и на окраинах. На многих улицах ещё трещали пулемёты и автоматы.
Машина, в которой ехали Малиновский и член Военного совета фронта Хрущёв, сделала короткую остановку у вокзала. На вздыбленной руинами площади небольшими группами сидели и стояли бойцы в мокрых шинелях, облепленных жидкой грязью сапогах, с усталыми лицами. Но какой радостью горели глаза, каким теплом светились эти усталые лица, как лихо свёртывали солдаты самокрутки! Это были совсем не те бойцы, которые, сгибаясь не столько под тяжестью воинской поклажи, сколько под тяжестью собственной вины и бессилия, отходили, вернее, бежали на восток, на восток, на восток. Сейчас перед Малиновским были бойцы, на лицах которых сквозь смертельную усталость, боль ранений, скорбь о погибших проступала гордость воина, одолевшего ворога. Того самого ворога, который — как казалось в трагическом сорок втором, — был непобедим.
Едва Малиновский подошёл к солдатам, как откуда-то, из самой гущи бойцов, вырвался вперёд невысокий, смуглолицый и черноволосый старший лейтенант. Он был необычайно подвижен, полон молодой энергии. Задорно взглянув на генерала, лейтенант гортанно, с кавказским акцентом подал команду:
— Батальон, становись!
В тот же момент раздробленная и как бы неуправляемая масса бойцов, представлявшая собой нечто аморфное и рыхлое, — многие даже успели, привалившись к разрушенным стенам вокзала, задремать, — взметнулась, пришла в движение и построилась в четыре шеренги перед своим командующим, будто готовясь пройти перед ним парадным маршем.
— Товарищ генерал-полковник! — громко и весело отрапортовал офицер. — Вверенный мне батальон штурмом овладел городским вокзалом города Ростова-на-Дону! Уничтожена рота гитлеровцев. Командир батальона старший лейтенант Мадоян!
— Здравствуйте, герои-гвардейцы! — испытывая чувство радостного волнения, поздоровался с бойцами Малиновский.
— Здра-а-а жела-а-а, товарищ генерал! — не вразнобой, а удивительно стройно прозвучало в ответ, и Родион Яковлевич почувствовал себя будто на параде.
— Товарищ старший лейтенант, когда выбили фашистов с вокзала?
Мадоян ответил.
— Выходит, ещё восемь дней назад! — удивился Малиновский.
— Так точно, товарищ командующий фронтом! Вокзал был взят до подхода главных сил армии. Немец бешено контратаковал, но мы его всё равно расколошматили!
— Молодцы! — коротко похвалил Малиновский и, взяв из рук адъютанта орден Красного Знамени, вручил его Мадояну. — Отличившихся при взятии вокзала представить к награждению. — И он крепко обнял и расцеловал Мадояна.
Распахнул свои объятия офицеру и Хрущёв:
— Немедля дам указание начальнику Политуправления дать материал о подвиге батальона во фронтовой газете.
— Товарищи гвардейцы! — Малиновский обратился к замершему строю. — Спасибо вам за геройство, за Ростов, за победу. Мы уже не те, что были в сорок втором! Пусть знает враг: отступления больше не будет, мы будем наступать, наступать и наступать! Мы победили в Сталинграде, а теперь — вперёд на Запад. Вышвырнем эту поганую гитлеровскую орду с нашей родной советской земли! Хорошо сказал наш великий вождь товарищ Сталин: «Будет и на нашей улице праздник!»
Малиновский говорил горячо, как давно уже не говорил, и ощущал, как от волнения спазмы перехватывают горло и влажнеют глаза. Как хотелось ему сейчас обнять каждого в этом строю! Чего бы стоил он, военачальник, не будь у него таких вот орлов, которые способны выдержать всё, даже то, что немыслимо выдержать, победить саму смерть... «Да, и на нашей улице будет праздник», — хотелось повторять и повторять эту меткую, точную фразу. И Ростов — разве это не праздник на нашей улице? А каждый вновь отвоёванный город, каждое отвоёванное село, каждая отвоёванная пядь родной земли? Всё это будет праздником на нашей улице!
«Да, — думал Малиновский, — умеет Сталин находить нужные слова в нужный момент, в этом ему не откажешь. Умеет произнести всего одну фразу, но такую, которая, казалось, уже жила в душах фронтовиков, вселяя в них надежду на будущие победы, на то, что враг будет разбит. Умеет сказать такую фразу, которая впечатается в память нынешних и грядущих поколений.
Да, праздник будет! Но чего он будет стоить, этот желанный, всё ещё далёкий праздник — окончательной победы и завоёванного мира? Всё, что предстоит совершить, — это не триумфальный парад, это жестокие, беспощадные бои, это в голос рыдающие и бьющиеся в истерике вдовы погибших солдат и офицеров, это сироты — сыновья и дочери не вернувшихся с поля боя воинов. Это — миллионы тех, кто ещё поляжет на кровавых дорогах войны, и тех, кто ждёт своих мужей, отцов, братьев и сестёр домой, да так и не дождётся никогда.
Всё это хотелось сказать Родиону Яковлевичу в эти минуты. Но зачем? Они и так всё знают и всё понимают! Знают, что тот — главный — праздник на нашей улице, что ждёт впереди, будет стоить колоссальных жертв. Но ради того, чтобы этот праздник состоялся, они отдадут всё, даже самое дорогое, что есть у человека, — жизнь.
А сейчас пусть они хоть немного отдохнут, твои орлы. Не надо утомлять их длинными речами. Достаточно сказать, что и на нашей улице будет праздник!
Малиновский и Хрущёв сели в машину. Вдогонку им гремело «ура!»
— Я тебя должен поздравить, Родион Яковлевич, — торопливо заговорил Хрущёв, устраиваясь на сиденье. — Ты выполнил своё обещание взять Ростов. Верховный будет доволен. Считай, что это твой звёздный час.
— Спасибо, Никита Сергеевич. Стараюсь следовать народной мудрости: «Не спеши языком, торопись делом». А насчёт звёздного часа — так он, может, ещё впереди.
— Не скромничай. Кстати, мы ещё не отметили твоё назначение командующим фронтом.
— Это дело не хитрое, — усмехнулся Малиновский. — Будет затишье — отчего же не отметить?
Машина ехала по набережной Дона. Родион Яковлевич неотрывно смотрел на реку, на город. Он любил южные города, полные песен и весёлого смеха. А к Ростову отношение было особое: Ростов есть Ростов! А дальше на юг шли города, сами названия которых звучали волшебно-притягательно: Тихорецк, Армавир, Минеральные воды. И конечно же, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск... Вспомнились «Казаки» Толстого, отъезд Оленина на Кавказ. Вспомнилось, что даже тогда, в чёрные дни отступления, увидев снеговые горы, он, Малиновский, спасался тем, что мысленно воспроизводил в своей памяти части горячо любимой повести, многие из которых знал наизусть:
«...на другой, день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидел, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчётливую воздушную линию их вершин и далёкого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон».
