– Если бы мне нужны были деньги, я не стал бы тащить тебя в кусты, а сразу бы приставил нож к твоей тонкой шейке, лапочка! – сказал он весело, но не злобно. Девушка ответила ему испуганным взглядом. Когда же он вслед за тем запустил руку в карман, она в панике отступила назад, но вместо ножа он вытащил небольшой клочок бумаги и протянул ей. – Йо передает привет.

Лили дрожащей рукой взяла у него записку и развернула ее. Девушка все еще была в полном замешательстве. Как собеседник узнал, что она здесь? Как он мог догадаться, что она пойдет одна через это место? Она пробежала глазами записку и в ужасе подняла руку ко рту.

– О нет! – потрясенно воскликнула она. На вырванном из газеты клочке бумаги корявым почерком было написано всего несколько слов:

– О нет, этого не может быть! Я думала, он идет на поправку. – Лили не могла отвести взгляда от записки. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и остатки самообладания стали покидать ее. На мгновение у нее закружилась голова.

– Где… – хотела спросить она, но, подняв голову, осеклась и в замешательстве огляделась по сторонам.

Мужчина исчез.

Чуть позже Лили выбралась из кустов возле гимнастического зала и, выдернув пару веточек из волос, на глазах у кучки изумленных гимназистов невозмутимо расправила грязное платье. Молодые люди что-то кричали ей вслед, спрашивали, не нужна ли ей помощь, но Лили, не замечая ничего вокруг, поспешила к зданию.

Остаток дня девушка провела словно в трансе. На гимнастике она столько раз падала с брусьев, что учитель в конце концов решил, что ее беспокоит ежемесячное недомогание, и посадил ее на скамью. Во время других занятий было не лучше: она ни слова не могла воспринять из речи учителя. Герр Кляйнляйн даже отчитал ее за рассеянность, но она и бровью не повела. Обеспокоенные состоянием подруги Эмма и Берта несколько раз спрашивали ее, все ли в порядке, но она только кивала. В ее голове крутилась лишь одна мысль: Пауль мертв.

На ее совести была человеческая жизнь.

Альфред Карстен вышел из Розенхофа, перешел улицу и остановился у воды. У него вошло в привычку задерживаться здесь в полдень на несколько минут, если позволяла погода – чтобы перекусить и подумать. Он медленно опустился на скамейку и окинул взглядом корабли. Пересчитал флагштоки, посмотрел в небо, завороженный полетом чаек. Многочисленные эверы и баржи, сотни парусников, существовали по отдельности и вместе как отдельные элементы макрокосма, известного как «гамбургский порт». Эта картина всегда его впечатляла. За последние тридцать лет количество товаров, ввозимых по воде, утроилось. Чем больше Латинская Америка освобождалась от колониального гнета Португалии и Испании, тем более интенсивными становились ее отношения с континентом. Кроме того, промышленность портового города все больше ориентировалась на экспорт. «Сейчас самое время покончить с порто-франко» – подумал Альфред. Какая может быть свобода без свободной торговли?

Большую часть доходов Империи составляли таможенные пошлины. Поскольку Гамбург был от них освобожден, городу пришлось выплачивать компенсацию. Несколько лет назад отступные снова повысили – на сей раз до колоссальной суммы в пять марок на жителя. При мысли об этом Альфред покачал головой. Нелепость.

Он был убежден, что введение пошлин стало бы верным разорением для Гамбурга. Статус свободного порта был необходим для торговли. Но Бисмарк приставил им нож к горлу, включив Сент-Паули и Альтону в имперскую таможенную зону. Все протесты были проигнорированы – жестокая мера была приведена в исполнение, несмотря на то, что подавляющее большинство крупных предпринимателей были против насильственного присоединения. Особенно судовладельцы, экспортеры, торгующие с Америкой, импортеры облагаемых пошлиной товаров вроде чая и кофе, а также оптовики и компании, производившие товары на экспорт. Даже они не смогли повлить на ход событий. Таможенные границы чрезвычайно усложняли торговлю, поэтому в последние тридцать лет большинство компаний сосредоточивались в пригородах – в Фирланде, на островах и северо-восточных окраинах.

Издалека послышался гудок поезда, прервав поток его мыслей. С тех пор, как несколько лет назад проложили линию между Харбургом и Штаде, по городу начали курсировать поезда. Большинство жителей жаловались на грохот, но только не он. Шум поезда напоминал ему о временах молодости, когда он много путешествовал, и жизнь представлялась одним большим приключением.

Как всегда, когда он вспоминал о прошлом, его охватила меланхолическая задумчивость. Если бы он мог однажды сесть на поезд с Михелем! Мальчик от радости потерял бы голову. Он никогда не выезжал за границу, не знал даже собственного города. Может, им стоит разок прокатиться в карете? Они могли бы взглянуть на строительство нового моста – Нордерэльббрюке, которое должно было завершиться в следующем году. Но тут Альфред покачал головой. Что-то он размечтался. Все это было слишком рискованно.

Он задумчиво надкусил ранет, который принес с собой. Яблоко было кислым, видимо, еще не созрело, – но он все равно съел его, наслаждаясь терпким, щекочущим привкусом. Они с Францем собирались пообедать в трактире, но Герта пообещала на ужин камбалу с холодным фруктовым супом на десерт, и он решил не портить аппетит.

Мимо прошла баржа. От Франца его мысли перескочили на Олькерта. И сам он, и его брат заработали свой капитал на торговле гуано. Кто бы мог подумать, удобрение из экскрементов и останков морских птиц… Поначалу Альфред, как и все остальные, был настроен весьма скептически – считал затею Олькертов верным разорением. Но братья всем им преподали урок. Торговля гуано была беспошлинной. Бисмарк пожаловал Олькерту дворянство, поэтому торговец не мог теперь ссориться с Пруссией, и поддерживал все начинания канцлера. Олькерт был оппортунистом, Альфред всегда это знал. Но он не мог отрицать, что союз их семей стал бы эпохальным событием, объединив крупнейшую судовую компанию и крупнейшую верфь Гамбурга. Франц был бы круглым дураком, если бы упустил такую возможность. Не так уж некрасива Розвита. Что творится с этим мальчишкой?

Альфред глубоко вздохнул и снова окинул взглядом многочисленные корабли, пароходы, эверы и баржи, бороздившие Эльбу. В Гамбурге быстро поняли, что против Бисмарка они бессильны – он шел к своим целям напролом. Поэтому в какой-то момент большинство участников Торговой палаты выступили за то, чтобы составить программу сотрудничества. Не можешь противостоять – попробуй договориться. Будет ли свободным от пошлин город или отдельная его зона – вот вопрос, к которому все сводилось в конечном счете. Оставалось только убедить Сенат. Так возникли и первые планы складского района – Шпайхерштадта, – он, конечно, должен был находиться поблизости от контор и магазинов. Единственной спорной областью оставался район Кервидер, который необходимо было снести. При строительстве порто франко, которое шло в Гамбурге полным ходом, ориентировались на успешные проекты последних лет – на Штрандхафен, Сандторхафен и Грасбрукхафен, современные, оснащенные по последнему слову техники порты, соединенные между собой удобной железной дорогой и где все было рассчитано на максимальную эффективность.

Впервые за свою многовековую историю город будет считаться таможенной территорией Германии. Посреди города появится настоящая граница – таможенный контроль, метровые заборы, защитные ограждения… При одной мысли об этом становилось не по себе. И это означало, что Гамбург вновь понесет огромные потери. Когда было принято решение о строительстве таможенного канала, 24 000 человек были вынуждены покинуть свои дома после волны экспроприаций. Альфреду очень нравился Кервидер, перед сносом он даже заказал у Коппманна, заплатив ему безумную сумму, фотографию этого района, которая теперь висела у него над письменным столом. Временами он был склонен к сентиментальной ностальгии, этого нельзя было отрицать. Пострадали также Довенфлит и церковь Святой Анны – в какой-то момент они просто пошли под снос, и люди были вынуждены сами искать себе убежище. Старинный Гамбург постепенно исчезал под натиском прогресса с его лопатами и кирками. И хотя Альфред знал, что изменения необходимы и даже приветствовал их, ему очень больно было за ними наблюдать. Порой ему казалось, что его душа слишком привязана к этому городу.