Потом он учился ездить на скаковой лошади. Садиться нужно было с левой стороны от головы, вцепившись рукой в луку седла, вдев левую ногу в стремя и резко оттолкнувшись от земли правой ногой. Чтобы лошадь лучше чувствовала всадника, он держал уздечку коротко и накрест. Его учил, ничего не объясняя, лет тридцати небольшой казах в зеленой куртке, в зеленых солдатских галифе и в яловых сапогах с короткими голенищами. Он сидел на лошади невозмутимо, как на какой-нибудь табуретке или обыкновенной повозке. Если Дима, стараясь почувствовать себя устойчивее, задерживался, казах впереди останавливался и терпеливо ждал его.

— Правильно я делаю? — спрашивал Дима.

Казах сначала не понимал, что хотел от него этот сынок начальника, потом кивал. Его дегтярные глаза оставались непроницаемы.

Так они ездили.

— Давай со всех сил? — предложил Дима на второй день, вдруг почувствовав себя необыкновенно уверенно.

Казах взглянул на него привычно отчужденно, но, увидев в его лице азарт, все понял, оживился и сказал:

— Давай.

Лошади рванулись, шли грудь в грудь сначала частой энергичной рысью, потом дружно перешли в галоп. Летели низко над степью навстречу заходящему солнцу. Ветер шумел в ушах и за спиной. Небо разворачивалось в купол, а там, куда они скакали, колыхалась за горизонтом огромная высота невиданного мира.

— А-а-а! — в восторге закричал Дима.

Казах взглянул на него удивленно и жестко, одним резким движением вдруг оказался впереди и все удалялся. Какое-то время Дима старался догнать его. Земля под ним уносилась прочь, а степь по сторонам и небо, обгоняя его, расширялись и становились выше. Все мчалось куда-то. Уже не управляя лошадью, Дима летел сам по себе и вот-вот должен был разбиться. Восторг исчез.

— Стой! — закричал он. — Я так еще не могу, — сказал он, когда казах вернулся к нему.

Они повернули назад. Сдерживая лошадей, энергично потянувшихся к въезду на ипподром, они направили их к конюшням. Диме стало неприятно, что он не выдержал, а казах не счел нужным хоть немного снизойти к нему.

По воскресеньям жители поселка и служащие расположенных в округе лагерей заключенных собирались на ипподром смотреть заезды и скачки. Работал тотализатор. Казах назвал Диме несколько лошадей. Он ставил на них и проигрывал. Снова спрашивал. Казах называл тех же лошадей.

— Они так нарочно делают, — сказал он.

Так поступали вольноотпущенные, работавшие на конюшнях.

— Не играй. Обманут, — сказал он.

И было видно, как не любил он тех, кто так поступал.

— Я скажу, когда играть, — сказал он.

Давно Дима не жил так хорошо. Он просыпался от света, уже прогревшего домик, и, позавтракав, спешил на конюшню. Каких только статей, окрасок и норовов не было там лошадей! Они не признавали друг друга, соперничали и, казалось Диме, понимали и чувствовали все. Заходила на конюшню шестнадцатилетняя черноглазая Ада. Завидя ее, смуглую и стройную, в белой кофточке и тонких темных шароварах или в свободном желтом платье с короткими рукавами, не скрывавшем ее юную совсем не худую плоть, рослый оранжевый жеребец Азот, на котором она выступала в скачках, воспламенялся и с нетерпением ждал, когда девушка подойдет к нему. Она подходила. Ее похлопывания и поглаживания по лицу, шее и нервно подрагивавшему крупу успокаивали жеребца. Конюхи красноречиво переглядывались, а девушка принималась чистить смирившегося Азота щеткой.

— Вот завтра ставь на меня, — сказал казах. — Завтра буду на Иртыше. Деньги разделим. Пополам.

Иртыш всегда приходил последним, и Дима сказал об этом казаху.

— Он ленивый. Он быстрее всех. Никто не знает. Я знаю. Ставь на меня, — сказал казах.

— А почему ты сам не поставишь?

— Нам нельзя.

Иртыш выступал с сильнейшими. К окошку тотализатора было не пробиться. Никто не ставил на Иртыша. Почти всю дистанцию он шел последним. Метров за сто до финиша он был вторым. Казах нещадно бил его плеткой. Зрители возмущались:

— Что он делает! Что он делает!

Казах выиграл.

— Я говорил. Ставил на меня?

— Нет.

— Я говорил.

Диме было стыдно. Но как можно было верить этому безразличному к нему человеку?

На неделе казах бежал. Он загнал двух лучших лошадей, но его поймали на машинах. Зачем он сделал это? Ведь только год оставался ему до освобождения. Теперь сидеть ему за проволокой в лагере, может быть, еще несколько лет. Диме стало нестерпимо от того, что он не поверил казаху. В первый раз на него по-настоящему понадеялись, а он обманул.

На следующий год семья жила уже на новом месте. Какая-то неустроенность бывала дома и прежде, но такого еще не было.

Земля без единой травинки затвердела как камень. Деревья на улицах стояли в пыли, поднимаемой сполохами ветра. Вода в лимане была соленая и горькая. Однажды Дима попробовал ее и тут же выплюнул. Лиман лоснился и вспыхивал. До глубоких мест нужно было идти почти километр по острым, как ножи, камням дна. Противоположный берег мрел в дымных испарениях. Дима не знал, чем занять себя.

Вечером, когда воздух напоминал горячеватую, но уже терпимую воду, отец приходил пьяный, выгонял из дома брата, кричал ему:

— Оборванцем будешь, бестолковый!

Мама зло говорила:

— Как тебе не стыдно, бессовестный! Как с собачонкой обращаешься!

Ваня убегал в самом деле как собачонка, через каждые несколько шагов оглядывался, прятался за угол дома и оттуда выглядывал. Вытянутое лицо его было в слезах.

— Терпеть не могу! — говорил отец.

— Иди спать, — говорила мама.

Направляя отца к приготовленной кровати, Дима тоже говорил:

— Ложись.

— Сопляк еще! — отталкивал отец.

— Это твое мнение, — сказал Дима.

— Что ты можешь?

— Ничего. Пока ничего. Но таким, как ты, не буду.

Дима не обижался. Однажды на Сахалине он на велосипеде катался в парке по прямой длинной аллее, а отец смотрел. Какие-то мальчишки, тоже на велосипедах, увидев, как Дима старался, присоединились к нему и обогнали его. Обогнали дважды. Отец посмотрел на него как на слабого и извинительно улыбнулся. Раза два еще позже Дима ловил на себе такие взгляды. Отец и радовался ему, и связывал с ним какие-то надежды, но был, казалось, убежден, что придет время и не будет Дима так уверен и так доволен собой. Сейчас Дима был готов к отпору. Он не побежит, как брат.

— Умный больно стал, — сказал отец. — Все вы против меня.

— Никто не против. Зачем Ваню выгнал? Еще неизвестно, кем он будет.

— Конечно, будем против, — сказала мама. — Что он тебе, мешает? У-у, пьяница!..

— А что я сделал ему? Не хочу я спать.

Сестры стояли у окна, обращенного к лиману. Некрасивое лицо Тони поалело, взгляд непримиримо следил за отцом, она выглядела решительно взрослой. Тоненькая Оля с маленьким красивым лицом и большими непокоринскими глазами смотрела на отца пристально, будто что-то разгадывала в нем.

Отец успокоился было, разделся, но снова возбудился и, как ни удерживали его Дима и Оля, прямо в кальсонах пошел к берегу. За серым, как тина, лиманом с дробной малиновой дорожкой уходило в землю угольно-красное солнце. Отец зашел далеко, опускался в воду на четвереньки, брызгался, кричал:

— О-го-го-го-э-эй! О-го-о-эй!

Над лиманом быстро смыкалась непроглядная чернота. Отец вернулся с окровавленными ногами.

Через несколько дней семья переезжала. До нового места отец, как всегда, был трезв и деятелен. Что заставляло его переезжать и менять одну работу за другой? Кем отец только не был: и начальником лагеря военнопленных, и заместителем директора угольной шахты, и начальником городской торговли, заместителем директора рыболовецкого совхоза и начальником пожарной охраны области, заместителем начальника управления лагерей заключенных и начальником отдела кадров, работал в строительстве, сельском хозяйстве, золотодобывающей промышленности. А еще раньше четырнадцатилетним парнишкой он возил сельского попа, в восемнадцать стал первым председателем колхоза в родной деревне, затем со значительным видом сидел в одном из кабинетов Осоавиахима и военного комиссариата. Успел закончить торговый техникум и военные курсы связистов. Что гнало его?