— А что я сделал? — оправдывался Млотковский и показывал на Ястребкова. — Это он мне подсунул.

Ястребков задохнулся, а Млотковский пустился наутек от старшины.

Походило, что возвращались жаркие дни. Бегали за водой. Отдыхая, подолгу стояли неподвижно. Уткин с Высотиным взялись грузить собранный ротой хлопок в кузов прицепа заехавшего на середину убранного поля трактора на резиновых колесах.

— Первый взвод опять обогнал нас, — сообщил Годовалов.

— Ты что все ходишь, собирай лучше, — пробурчал Ястребков.

Он был явно недоволен, что все, казалось ему, забросили свои ряды и образовали занятые разговорами группки.

— Надо догнать, — сказал Уткин.

Это было и так ясно всем. Скоро Уткин и сибиряк Кедров уже шли с полными мешками. Не хотели кому-либо уступать Высотин и Попенченко. Соревновались не только взводы, но и воспитанники. Сразу с двумя мешками каждый — где-то раздобыли по второму мешку, чтобы не бегать лишний раз к сборному пункту, — пришли Хватов и Тихвин. Они снова обошли первый взвод.

Но что это? Оказывается, пока они собирали хлопок, произошло странное, непонятное воспитанникам событие: Царьков стал майором. За что? За какие заслуги? За пение? Как мог стать майором человек, который не командовал даже взводом? Млотковский и Ястребков показывали на Царькова пальцем. Явно не хотел смотреть в его сторону Хватов. Поглядывая на странного майора, мысленно представляя себя с ним и повторяя каждое его движение, Дима чувствовал себя тоже странно, будто сам каким-то образом стал майором и не понимал, как это могло произойти. В новом звании тот выглядел еще ухоженнее и картиннее.

А между тем начинали подготовку к параду младшие роты. Площадка перед вестибюлем заменяла правительственную трибуну. Из старших рот на них смотрели завсегдатаи, сидевшие на лавках под кленами как знатоки. Среди них можно было увидеть Высотина. На перекрестке у беседки играл училищный оркестр. Наверное, самым непритязательным в училище был его капельмейстер, старый человек с бурым морщинистым лицом, с худой спиной и шеей, и старый капитан в кителе с почти стершимися погонами и низко сидевшей выцветшей фуражке. Он знал, что суворовцам нравилось маршировать под «Славянку», любил и догадливо улыбался, когда его просили играть этот марш. Его свободные в рукавах руки вскидывались в одно мгновение, а уже в следующее мгновение оркестр начинал играть.

Одна за другой приступали к тренировкам и роты постарше. Становились по ранжиру в колонну по одному, чтобы затем разделиться на шеренги и образовать парадную коробку. Не желая уступать место впереди Тихвину, Ястребков зло прокричал:

— Не видишь, что здесь уже стоят, точка жирная!

— Ты же ниже его, — сказал удивленный Дима.

— В каждой бочке затычка! — озлился и на него Ястребков.

Но не только Тихвин, а еще десятка три ребят скоро стояли впереди. Чем дальше к концу отодвигали Ястребкова — с Чутким не поспоришь, — тем труднее выносил он каждого, кто обходил его.

Дегтярные татарские глаза заместителя начальника училища блестели, он расслабленно улыбался, ходил вихляющей походкой, вдруг забегал перед парадной коробкой, кричал:

— Выше, выше ногу!

Присев на корточки, отчего было видно, какие у него длинные и худые ноги, он выкрикивал:

— В четвертой шеренге третий и седьмой руку назад до отказа! В шестой шеренге…

— Вот видите, — удовлетворенно говорил он. — Хорошо сделали, что половину первой шеренги убрали. Они длинные и ходят как слоны, не могут поднимать ног, особенно этот Зигзагов.

— Теперь лучше, — соглашался Крепчалов.

Показали фильмы о нахимовцах. Смутила догадка: фильм делали специально для кого-то, как бы для девочек, веривших всему. Но, может, у нахимовцев все так и есть? У них же, у суворовцев, иначе.

Но почему нет фильма о суворовцах? Кто вообще отвечает за фильмы? Может, фильм о суворовцах уже готовится?

Офицеры не знали и ничего не слышали. Преподаватели не знали и тоже ничего не слышали. Они не ожидали такой заинтересованности суворовцев. Как хотелось им увидеть в фильме себя!

Дима не подумал, что мог быть фильм о суворовцах. Это Высотин первый заговорил об этом с Голубевым. Заговорил с командиром взвода и Уткин. Сразу все понял Гривнев. Только тогда Дима почувствовал, что ему тоже стало интересно. В самом деле, какие они? Чем замечательна их жизнь?

— Интересно, покажут, как мы воевали подушками? — спрашивал Зигзагов.

— Ходят ли они в самоволку? — спрашивал Хватов.

— А темные покажут? — вдруг спросил Млотковский.

— Тебе еще мало, — сказал Высотин.

— Если просит, можно еще, — сказал Гривнев. — А что, ребята, сделаем?

Он обнял Млотковского за плечи и чуть прижал к себе.

Они уже верили, что фильм о них непременно будет. Там, где все планировалось, не могли не думать о суворовцах.

О них и в самом деле не забыли. Фильм о суворовцах показали. Офицеры в фильме говорили мужественно и возвышенно, смотрели строго и назидательно, а суворовцы все время о чем-нибудь спрашивали их. Кто-то из воспитанников совершил проступок, и все переживали за него. Потом он пересилил себя, и все воспитанники стали хорошими и дружно маршировали.

— Интересно, занимаются ли они боксом? — спросил Годовалов.

— Мы бы им дали! — сказал Дима. Он понял, что имел в виду Годовалов, недавно одержавший на ринге две победы.

— Наш пончик нокаутировал бы, — сказал Высотин и потянулся к тугой щеке Попенченко.

— А почему, фильм хороший, — сказал Уткин.

— Ничего там такого нет, — возразил Дима.

Конечно, хорошо, что их считали такими воспитанными и дисциплинированными. Но в фильме не было ни одного суворовца, с которым хотелось бы проводить время. И дисциплина, и порядок там тоже не удивляли. Только в одном имели преимущество суворовцы фильма: там во главе училища стоял генерал.

…Никогда еще, казалось Диме, они не жили так слаженно. И ничуть не хуже, чем их сверстники из фильмов. Скорее всего, даже лучше. Однажды они вдруг заговорили о родине. В самом деле, что это такое? Диме невольно вспомнилось, что рассказывали об этом офицеры, Царьков и преподаватели, что сам он знал из книг, газет и кинофильмов. Конечно, он не мог вспомнить всего.

Уткин вспомнил о своем селе, где для всей страны выращивали пшеницу и кукурузу, а взамен получали трактора и комбайны. Брежнев рассказал об отце, добывавшем уголь, то есть топливо для паровозов, свет и тепло для городов. С каждым рассказом здание родины, в котором они жили, выглядело интереснее и красивее. О дальневосточном городе, где люди жили не хуже, чем в Москве, рассказал Гривнев. Погибшего за родину отца вспомнил Попенченко. Кто-то напомнил всем о бесплатном обучении и бесплатных больницах. Другие тоже добавили каждый свое. Получилась родина, не гордиться которой оказывалось просто невозможно.

И они гордились ею, потому что еще она была первой страной, в которой делалось все, чтобы весь народ, а не отдельные люди жили лучше. Страна строилась, продвигалась к счастливому будущему. Они подтверждали это многочисленными примерами. Лучшим же примером являлось само существование суворовских училищ.

— Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте молот и стих — землю молодости! — пел чужими словами Царьков.

Они соглашались с ним и не любили его. Им не требовались посредники. Они и без Царькова знали, что любить и чем возмущаться, чтобы родина считала их своими.

«Мы тоже народ», — думал Дима или кто-то другой в нем, потому что не могло не быть народом так много людей, сколько было суворовцев, которые жили одной со всей страной жизнью и каждым своим днем, особенно же своим будущим были связаны с нею.

«Мы тоже народ», — думал он или кто-то другой в нем, потому что (это тоже каждый день ощущали они) за них думало и все решало государство, потому что все, что бы они ни делали, особенно если делали хорошо — получали четверки или пятерки, успешно выступали на ринге, участвовали в художественной самодеятельности, — каким-то образом приближало их к цели, какой бы неопределенной она ни казалась.