— Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопил старшина.

Получив ремни и ботинки, вернулись в казарму. Старшина принес старую простынь, разорвал ее на узенькие полоски для подворотничков. Хватову удалось получить две полоски пошире и две иголки.

— Это будут запасные, — никому и одновременно всем сказал он, когда старшина ушел.

Подшить подворотничок оказалось не просто. Иголка колола пальцы, проскакивала сквозь тонкий ворот.

— Вот так лучше, — вслух размышлял Хватов.

Все получалось у него. К нему подходили. Он держал гимнастерку перед собой и вместе со всеми рассматривал подворотничок.

Чувство, которое испытывал Дима, было чувством неопределенности и смущения. Следовало как бы забыть себя и стать другим. Но разве не этого он хотел? Форма преображала. Пусть гимнастерка и брюки были ношеные, пусть еще не выдали погонов, но ремни были настоящие, а новые черные ботинки поскрипывали и поблескивали. Как раз то и смущало, что, остриженные и узкоплечие, все стали странно похожими и действительно другими. Само собой получалось это у Хватова. Тот долго, как портной, изучал себя, все время что-то находил не так, как почему-то было нужно. Наконец, добившись своего, он будто всем показывал и вместе со всеми рассматривал себя. Естественно все выходило и у Тихвина. Он переглянулся с Димой, словно в форме они стали еще больше заодно. Забыв о щелчках старшины, ни на кого не обращал внимания Ястребков. Он оглядывал себя сначала с досадой, везде жало ему, но, подергав то одним, то другим плечом, поворочавшись и поизгибавшись, успокоился и, удовлетворенный формой, особенно же ботинками, стал расхаживать по проходу. Теперь он замечал ребят и был доволен, что выглядел таким же.

Нет, Дима так не мог. Он встретился взглядом с Высотиным и почувствовал еще большее неудобство. Превосходство, с каким тот смотрел, не понравилось ему. Он решил выйти. В коридоре он едва не столкнулся с Брежневым. В форме тот показался ему еще внимательнее и серьезнее. Они переглянулись как уже знакомые. Дима спустился по лестнице подъезда, открыл дверь. Навстречу ударил сухой горячий воздух, и стало душно. Он огляделся, не видел ли кто, как он рассматривал себя. Нигде никого не было. Но и одному разглядывать себя было неловко.

— Мыть руки! — велел старшина. — С мылом.

Он выдал и мыло.

Распоряжение старшины обрадовало. Никогда еще так тщательно не мыл Дима лицо и руки, никогда не было ему так приятно вытирать их своим полотенцем, никогда так не хотелось ему быть чистым и аккуратным.

— Становись! — скомандовал старшина.

Сбились в кучу в проходе, вытесняли друг друга. Нужно было становиться по росту, но все лезли в середину, и старшина сам растолкал их в две шеренги.

Вдруг тополя за окнами зашумели, в казарму ворвались клубы влаги и пыли. Бурный шелест листьев и поскрипывание раскачавшихся тополей сменились густым шорохом отвесного дождя. Он почти сразу прекратился. Лучи закатного солнца осветили казарму. С ветвей стекали крупные светлые капли.

Дождь примирил всех, но строй снова неожиданно пришел в движение. Это дергали за воротник гимнастерки, подталкивали в спину, в высокий, почти у самых лопаток, зад Млотковского, а тот, ничего не понимая, втягивал голову в плечи, вжимался в строй, пятился из первой шеренги во вторую, наступал там кому-то на ботинки. Подошел старшина. Он тоже потащил Млотковского за воротник, длинными жесткими пальцами полез ему в шею. Млотковский продолжал упираться, старался за всеми спрятаться, а вокруг подталкивали и посмеивались — воротник его гимнастерки был прошит белыми нитками насквозь. Старшина не вытерпел, выдернул подворотничок, к тому же едва державшийся на одной нитке, велел:

— Подшить как следует!

Это Млотковский понял. Он прошел к тумбочке, достал иголку и нитки, сел на краешек кровати, весь поджавшись к левому плечу, и подшил подворотничок точно так же, как это уже было у него. Он лишь тогда все понял, когда старшина снова полез пальцами ему в шею, вытащил его из строя и выдернул подворотничок.

Столовая, куда их привели и тесно усадили за длинные столы, находилась в подвальном этаже. В ней было пасмурно, почти темно. Но свет включили, все загалдели и завертели головами. Застучали вилки и чайные ложки.

«Что они, не могут посидеть спокойно?» — думал Дима.

Никогда не видел он столько сверстников вместе. Никто никого не хотел слушать.

— Тихо! — крикнул старшина.

Гвалт стих.

Хватов уже жевал кусок хлеба. Жевал смачно. Он даже посыпал хлеб солью. Глядя на него, посыпал солью кусок хлеба и Ястребков, но, попробовав, тут же недовольно стряхнул соль на пол и обтер хлеб ладонью. Тихвин положил свой кусок на стол перед собой и стал ждать.

— Это не наша столовая, — сказал Хватов. — Наша наверху. Там лучше.

— Здесь солдаты едят. Завтра начнутся занятия, будем ходить в свою столовую, — сказал Высотин и всех оглядел с превосходством.

В казарму возвращались в почти полной темноте. В воздухе висела поднятая дождем пыль и пахло прелым. В казарме горел свет. На матрацах лежали тонкие стопки простыней и наволочек. В который уже раз за день Дима обрадовался. Как он мог забыть? Не могли же они спать на голых матрацах. Первым заправил постель Высотин и смотрел, как это делали другие. Как бы уже собираясь спать, с чувством приводил в порядок постель Тихвин. С недовольным видом, будто кто-то заставлял его, а он не хотел, возился с кроватью Ястребков. Но самым заметным снова был Хватов. Глядя на него, казалось, что не существовало ничего важнее, чем подтыкать края простыни под матрац, и не просто подтыкать, а натягивать простынь так, чтобы не образовалось ни одной складки, то же самое сделать со второй простынью, с одеялом, и взбить подушку помягче, попушистее.

Дима открыл глаза, увидел все в солнечных бликах длинное поле казармы, и возбуждение охватило его: сейчас продолжится его необыкновенная суворовская жизнь. Где-то играла музыка или чудилось, что играла.

«Да это горнист! — догадался он. — Это он играет нам».

Он вскочил и заправил постель. Но тут подушка перевернулась, и рука старшины отбросила одеяло с простынями. То же самое сделалось с заправленной постелью Ястребкова. Дима недоуменно взглянул на старшину, а насупившийся Ястребков, что-то недовольно шепча, снова принялся приводить постель в порядок. Тихвин оказался догадливее их. Не дожидаясь старшины, он сам откинул одеяло и простынь на спинку кровати.

— Постели не заправлять! — распорядился старшина и похоже в шутку добавил: — Проветривать надо, закиснет.

Ястребков, однако, продолжал заправлять. Когда его постель еще раз, теперь уже совершенно безжалостно и варварски, была раскидана, он оглядел старшину с откровенной неприязнью. Не сразу понял Ястребков и то, зачем понадобилось снимать гимнастерку и брюки, которые он успел напялить.

Построением командовал командир второго взвода, низенький и широкогрудый лейтенант. Всюду что-то делалось праздничное. За открытыми окнами шумели тополя. Подавали голоса невидимые птицы. Солнце светило прямо в казарму. Воздух колыхался от сквозняков.

Их вывели на аллею. На нее падала прохладная тень от здания училища, а от розово освещенного стадиона веяло теплом.

— Левое плечо вперед! — скомандовал офицер.

Пошли налево.

— Вы к-куда? Левое плечо вперед! — забеспокоился офицер и на носках сапог побежал к передним.

Оказывалось, что следовало идти не в сквер налево, а на стадион.

— А сам сказал налево, — пробурчал Ястребков.

— Бегом!

Побежали вразнобой, поднимая пыль. Снисходительно поглядывая на новичков и дружно ударяя ногами в землю, когортой пробежали мимо них суворовцы на год старше.

— Стой!

Утро стояло непривычно знойное. Голову жарко просвечивало. Ноги и тело становились неуклюжими. Ботинки посерели от пыли. Они казались странно большими, и их было жалко.