Сам сделал могучий глоток, обтёр усы фартуком.

– Старина Нирв у нас тут лучшим проводником ходил. За самые, значит, серьезные грузы брался. Только вот связался с псами из Корпуса, через это и сгинул. Сдал их кто-то всех. И законников, которые за делом тут присматривали, и наших, которые торговали, да и проводников. В восемьдесят четвертом тут ужас что было. Кто полез отбиваться – тех положили на месте… А забрали с полсотни. Нирва с сыном вот тоже. У старика кровь была на руках, да и контабанду он водил чуть ли не сорок лет – так что ему дали пожизненное на Рифах. А сынку ему, Сэймону, четыре года, значит, насчитали…

Четыре года – за четыре каравана, стало быть?

Я убрался поглубже в тень – вдруг Храпек рассмотрит под моей щетиной тени былого. По столешнице прогулялась серая кошка, вопросительно боднула в плечо: как насчёт поделиться колбаской?

– Так он, этот Сэймон, что… вернулся? С Рифов?

– Вернулся, ага… – хозяин таверны махнул широченной ладонью. – Парню девятнадцать лет было, чуешь? Жениться собирался. А его на Рифы, как матёрых, значит… Невеста его так уж плакала, – общество притихло и настроилось на лирику. Кто-то сердобольно вздыхал в ножку запечёненого гуся. – Голосила, когда уводили, в ноги кидалась. Потом осталась ждать. Дождалась себе на беду.

Я пробыл на Рифах полтора года. Чуть больше, чем полтора года – и я был законником тридцати с лишним лет, по уши увязшем в тёмных делишках. Но всё-таки я знал – чего стоит один день на тюремных скалах. Так что я мог представить, что Рифы могли сотворить за четыре года. С неопытным мальчишкой вроде Сэймона.

– Пьёт он, в общем, – выдохнул Храпек. – Сперва ещё пытался как-то – женился, сына родили, работать пытался, а заливался от случая к случаю. Теперь вот вообще пропащий. Эти, из замка, спрашивали – где он тут живет, но точно не от большого ума к нему сунулись… ты, что ли, тоже хочешь?

Меня ещё малость поотговаривали. Пояснили мне, что вместо Сэймона мне бы лучше проводником взять вот этого жареного гуся, потому что сынок Нирва и в своём доме на углы натыкается. Потом всё-таки снабдили информацией – где кого искать и сколько бутылок с собой брать (не меньше четырёх и закусь тоже, там вечно жрать нечего в доме).

Напоследок я отжалел золотницу и махнул Храпеку: в честь Корабельного дня. Выпейте, мол, за восемьдесят четвёртый и за тех, кому не вернуться.

– Правильный мужик, – прилетело в спину. – Не то, что эти, из замка…

Внутри, бесшумно скаля жёлтые резцы, расхохоталась крыса.

Дороги в Трестейе точно стали хуже: покрутишь головой – и либо вступишь в лужу, либо запнёшься и вываляешься в грязи, смешанной с навозом. Так что я старался не глазеть по сторонам – всё равно увидел бы всё то же.

Умерший город с укоризненными окнами, за каждым вторым – память.

«Больше туда некого посылать, – развёл руками Эрли. – Нужно присмотреть за контрабандными путями: защитить наших, убрать конкурентов. Только вот местные не жалуют ребят из Корпуса, братец. А у наших идиотов слишком много гонору. Рано или поздно начинают хвост распушать – ну, и нарываются. Там нужен кто-то, кто умеет сходиться с людьми, не задирает нос и не сдаст при случае».

Горчит во рту, и сумка с бутылками и снедью кажется совсем уж неподъёмной – Эрли, ты только раз ошибся, когда называл нужные для работы качества… только раз.

«Официально будешь числиться, как всегда, на задании с внедрёнкой – бумаги наши ребята тебе состряпают. Съездим вместе – сведу тебя с Нирвом. Он в авторитете у проводников. Смотри, чтобы эти хмыри грузы не скидывали и не утаивали, ладно, братишка? Если что – связывайся, прикроем. Ну, и… сам понимаешь, смотри в оба».

Кто да с кем, да… Нирв знал, что я из Корпуса Законников, знал его сынок и ещё с дюжина контрабандистов – те, которые переплыли под покровительство к нашей шайке продажных законничков. Для остальных была легенда – мол, вот, дальний родственничек Нирва, извольте видеть, учится караваны водить. Это позволяло не только шастать по лабиринтам, но и вникать в дела торговые. И сдавать Службе Закона конкурентов: честные коллеги в Корпусе не нарадовались нашей плодотворной работе.

Больше они радовались, только когда старик Архас Жейлор выдернул у меня признание на допросе – и я сдал всех, кого знал, назвал все имена, лишь бы спасти себя…

Все имена, кроме одного.

Ноги разъезжались, а ботинки задорно почавкивали, и я смотрел вниз – на жирную, зловонную грязь. Похожую на ту, что плескалась внутри.

Старикашка Жейлор всё равно узнал бы. Ему уже было известно немало. Нас прихватили вчетвером, с нехилым грузом золотниц от гильдейских – за услуги… так что старина Архас мог бы расколоть любого из нас или даже всех. Но выбрал меня и сходу получил первый приз. Всю кассу.

Я не назвал одного имени. А мог назвать ни одного. И не задаваться сейчас вопросом – какого чёрта они всегда выбирали меня. Неподкупный законник Жейлор. И неугомонный Крысолов-Тербенно И красавчик Шев Сакрист, надсмотрщик на Рифах, который так хорошо вербовал предателей…

Что они вообще знали обо мне, что во мне видели?!

«Что ты предашь, – нежненько шепнула крыса, и шёпот у нее здорово был похож на шепот одного «ската». – Кого угодно, как угодно. Лишь бы спасти серую шкурку. А, Лайл? Если вдруг выбор будет между тобой и кем-то другим… всё равно сколько их и какие они… ты всегда выберешь себя».

Чавк. Чавк. Чавк. Звуки «костоломки» на Рифах… да нет, просто грязь под ногами.

– Мне бы Сэйми, – сказал я в лицо костлявой женщине, открывшей дверь. – Я, понимаете ли, старый друг Нирва, папашки его. Пришёл вот… поговорить.

Женщина взглянула брезгливо. Бросила пару словечек про пьянчуг, которые являются с выпивкой, твари. Но свёрток с едой взяла, махнула в глубь коридора. Крикнула визгливо:

– К тебе какое-то отребье опять!

И ещё минут пять я не мог понять, что за скрюченный старик притаился в тёмной комнатушке за ободранным столом.

Потом старик растянулся в бессмысленной и беззубой улыбке – и я понял, что смотрю на Сэйми. Того, который младше меня на двенадцать лет – а выглядит старше на столько же.

– Чего сразу отребье… вечно так… разойдётся. А вы, господин хороший, не слушайте её, это она так… бабское дело, бесится…

Опухшие от беспробудного пьянства щёлочки глаз, прорезь улыбки в щетине, лысина и клочки волос – не светлых, пепельно-седых. Трясущиеся пальцы хватаются за выставленную бутылку: «С праздничком, с праздничком! Жена там… закуски нам принеси, папашу поминать будем. Вы папашу знали, да?»

В комнатёнке нет воздуха, только вонь чего-то давно прокисшего да застарелый трактирный дух. Слезятся глаза. Ребёнок за стеной надрывается, надсадно и остро, в комнатёнку щемится мальчик в отрепьях – несёт сыр и хлеб, на ходу торопливо впивается в кусок сыра…

– Света больше нам с гостем, Нирв… в честь папки назвал, вот… А тебя я узнал. Узнал… ты к нам от Корпуса тогда приходил, как же тебя… эх, нет, никак! Вот всех не помню, тебя помню – караван ещё вместе вести должны были… да! Точно! Тебя ж со всеми повязали, когда какая-то падла…

Язык у Сэйми заплетается, и он запамятовал имена ещё пары-тройки подельников, путается в датах, часто повторяет одно и то же. Зато с упоением и ненавистью говорит о падле, которая всех сдала: «Пошел бы… ножиком по горлу… нет, сначала Печать вырезать…»

На месте Печати у Сэйми – косой лиловый шрам: то ли развлекались «скаты» на Рифах, то ли кто из заключённых. Снежинка на ладони – такая же, как у меня – кажется рассечённой надвое. Расколотой.

– Да как тебя зовут-то, а? А правду говорят, что ты сбежал с Рифов? Слухи ходили, помню. А как ты сбежал-то?

– Да вот… год тренировался задерживать дыхание, потом проплыл под «костемолкой»…

Привычная шуточка встаёт поперёк горла и отдаётся оскоминой. Сэйми крутит головой, бормочет что-то одобрительное – мол, жаль, не сидели вместе, а то бы… может, вместе бы тогда…