Я снова выключил свет.

— О чём ты думаешь прямо сейчас? — спросила она.

— Не знаю, что и думать. Я с таким никогда не сталкивался.

— Ты желал этого. Ты желал этого очень сильно. У тебя должна была иметься причина, ясное представление о том, что ты делаешь.

Тогда я думал, что понимаю. На мелькнувший миг я был уверен, что, каким-то образом, в этот момент наши жизни полностью слились вместе, линии нашего существования сошлись в этом пике, этой невообразимой отсрочке, когда я наделю всё смыслом, исцелю весь вред, потребую удовлетворения, исправлю каждую частичку невнимания, гнева, себялюбия, которые каждый из нас когда-либо причинил другому. Было так, словно я тонул и всё это вспыхивало передо мной…

И я не смог подобрать слов. Я лишь чувствовал себя оцепенелым и опустошённым.

— Просто это так… странно. Я боюсь, — наконец проговорил я, почти расплакавшись от такого бессильного оправдания.

Она улыбнулась. Тогда я почувствовал муки надежды. Я пытался убедить сам себя, что она на самом деле вернулась к жизни, что мы могли продолжать, как прежде и, может, даже лучше; но, пока я смотрел, её лицо, кажется, немного потрескалось. Морщинки вокруг её глаз подозрительно изменились, хотя и чуть-чуть.

— Как думаешь, что я чувствую? — спросила Сара. Она мягко засмеялась. Это был настоящий смех, настоящий её голос.

Телефон зазвонил снова и продолжал звонить. Я выключил свет. Мы двое сидели в сгущающемся мраке, уставившись на телефон. В конце концов она кивнула, я потянулся и снял трубку.

Говорил полицейский сержант, которого я встретил в морге, его голос явно был натужно спокоен. Он казался шокированным, неспособным сказать то, что должен.

— Мистер Райли… было отмечено… надругательство — не знаю, как назвать это по-другому.

— Какое?

— Тело вашей жены исчезло.

— Но это невозможно, — сказал я. — Похитители трупов в наши дни? Упыри?

— Мы не знаем, мистер Райли. У нас не так много для отправной точки.

— Ладно, а если так? Если она встала и ушла, и она здесь в моей квартире, со мной, прямо сейчас…

— Пожалуйста, сэр. Понятно, что вы расстроены. Это очень тяжело, я знаю. Если есть что-нибудь, что я могу сделать…

— Она встала и ушла! — выкрикнул я и отбросил телефон.

— Ушла, — тихо повторила Сара. — Я не помню.

Я не ответил, уставившись на неё. Сейчас она была не более, чем силуэтом во тьме. Смрад стал ещё хуже.

Уверь сам себя в огромной лжи.

Нет. Поверь в это.

— Ты — esprit de l’escalier, — сказал я.

— Что это?

— У французов есть выражение «лестничный дух», означающее верные слова, которые приходят к тебе после того, как ситуация миновала. Когда ты уходишь, спускаясь по лестнице, то внезапно понимаешь, что должен был сказать, что должен был сделать, но уже слишком поздно.

Она потянулась и взяла мою руку в свои. Даже спустя всего лишь несколько минут её прикосновение изменилось. Теперь оно стало твёрдым и холодным. Запах был невыносим. Всё, что я мог сделать — это не отмахиваться в отчаянии и не убежать из квартиры, вопя и задыхаясь.

Вместо этого я сидел там и дрожал, а Сара держала меня за руку и говорила: — Не оставляй меня сейчас. Думаю, у нас есть лишь чуть-чуть времени. Это не возвращение. Это просто визит. Давай используем его на полную. И, пожалуйста, лишь ради этого малого, прими меня такой, какая есть.

Я не мог заставить себя выключить свет, но мог сказать, в ярком уличном свете, попадающем через окно, что она рыдала и слёзы её были чёрными, оставляющими полосы на белых, как рыбье брюхо, щеках. Казалось, кожа вокруг её глаз отслаивалась.

Сара подняла другую руку, морщинистую старушечью руку, чтобы откинуть волосы с глаз, и от её касания часть волос выпала.

— Так быстро, — сказала она. Это был вопрос, смешанный с утверждением. — Так быстро?

Спереди её блузки виднелось огромное тёмное пятно.

Я вспомнил, что мне говорили по телефону.

Ты сошёл с ума от горя.

Такого не может быть.

Мы сейчас кого-нибудь пришлём.

— Я думаю, нам надо выйти, — сказал я. — Мы не можем здесь оставаться.

— Да, — ответила она.

— Поздней ночью в город.

— Обещай мне одно.

— Одно.

— Ты не будешь меня бояться?

— Обещаю.

— Пообещаешь мне ещё одно?

— Да.

— Что запомнишь меня не такой, но прежней.

Тогда я вновь заплакал, опустошённый, исчерпавший всю стойкость. Я вполне отчётливо видел, как она изменилась за минуту. Вокруг глаз действительно отслаивалась плоть, обнажая скуловые кости. Теперь пахло не так уж отвратительно, как бы старой грязной соломой.

— Нам надо идти, — сказал я.

И мы пошли. Мы бродили по кварталам, по зигзагам ныряющих туда-сюда улиц, на юг, восток, запад и снова юг, мимо театра, где огромный надутый зелёный башмак, казалось, был готов прихлопнуть любого прохожего. Мы пересекли Таймс-сквер, сейчас оживлённую суматохой раннего вечера, где покупались и продавались побрякушки, секс, жизни. Мы вписались в картину. Никто не заметил. Никто не вскрикнул, тыча пальцем.

Лишь изредка кто-нибудь из нас что-то произносил, да и то лишь тривиальные комментарии, угасающие искры остроумия, старые воспоминания.

Казалось, мы провели часы, разглядывая витрины во всех её любимых местах, теперь закрытых.

— Похоже, мой кредит уже не действует.

Она засмеялась. Это всё ещё был её смех.

Позже, когда улицы начали пустеть, кроме нескольких неугомонных бродяг и последних карманников, мы дошли до знакомого мне места, где, так давно, прямо перед нашей свадьбой, мы простояли, наверное, целых полдня, глазея на уличного актёра в серебристом трико и эбеновой маске, игнорирующего закон тяготения, двигающегося в роботоподобном танце, с катающимися по всему его телу золотыми шарами.

Тут Сара задержалась, что-то высматривая, но тротуар был абсолютно пуст.

Одна-единственная сумеречно-серая бабочка облетела вокруг её головы, села на плечо, затем куда-то улетела.

Начинало моросить. Шелестело уличное движение.

Мы дошли до фонтана перед огромным гранитным бизнес-центром. Раньше мы встречались там за ланчем, когда у нас обоих имелась настоящая работа. Теперь Сара погрузила руку в воду и плоть отвалилась, словно песок, и осталась лишь белеющая кость. На неё села совиноголовая бабочка, появившаяся в первый раз, медленно раскрывая и складывая крылышки, но я согнал её и взял руку Сары в свою — такую костяную руку — и мы пошли дальше.

Сейчас я не боялся. Я пытался думать. Я ощущал огромную вину, которую мы заглушали, растрачивая на пустяки то малое время, что у нас ещё оставалось, но было что-то важное, что нам следовало закончить, прежде, чем станет слишком поздно, что придаст всему порядок и смысл. Но я понятия не имел, что именно.

Тогда я попытался объяснить всё, сказать, что действительно сожалею, перебрать целиком наши жизни и брак, содрать струпья и заставить раны истекать искренней, живой кровью, но она приложила костяной палец к моим губам и велела: — Нет. Цыц.

Тогда появились ещё бабочки: одна, две, целый рой, порхающий у моих ушей, приземляющийся ей на плечи, на голову, одна мелькающим язычком исследовала тёмную впадину её уха.

Казалось, Сара не возражала. Казалось, она не замечала этого. С появлением бабочек она всё больше отдалялась. Я терял её. Она ускользала.

Я вспомнил когда-то прочитанное, что на Востоке бабочки, которых видят на кладбищах, считаются душами недавно умерших. Но я понимал, что это — вовсе не то. Это не было так просто. Это были частицы самой смерти, явившиеся пожрать Сару, утянуть её назад, во тьму, откуда она вышла, сократить её визит…

В гневе я отогнал их прочь. Я пытался схватить их и раздавить, но это было всё равно, что хватать дым.

Их только прибывало.

Сара пошла дальше. Я последовал за ней в Центральный парк. На миг мне подумалось, как безрассудно идти в Центральный парк в такой час — я глянул на свои часы; там было почти 5:00 — но не смог убедить сам себя, что это имеет значение; не сейчас, не в этот раз.