Но он никогда, никогда не мог заставить себя положить этому конец и рыдал, пока осторожно пробирался среди часов, заводя каждые из них. Их голоса становились громче и громче, отдаваясь в тесном подвале эхом, пока он всхлипывал, трясся и трудился с отчаянным и яростным усердием, и, под конец, их тиканье стало похоже на крик.

Ричард так и не узнал, почему или как такое произошло, но, под конец, он подумал, что понимает смысл этого. И, пожалуй, в самом конце, этого вполне хватило.

Вопли прекратились. Вспышки совершенно бессвязных оскорблений, до которых они оба скатились, когда исчерпались оскорбления реальные, прекратились тоже, прогремев внезапной летней бурей.

Ричард ощущал себя просто выжатым. Он остался один в гостиной, прислушиваясь к тиканью часов на каминной полке и, заодно, к тишине взбудораженной квартиры. Когда он наконец-то отправился в спальню, то, к великому своему удивлению, обнаружил, что жена оставила дверь незапертой.

Он медленно повернул дверную ручку.

— Карен?

В спальне было темно.

— Карен?

Она пробормотала что-то неразборчивое, каждое слово, словно глубокий вздох.

— Что?

Она не ответила.

Единственным намерением Ричарда было проскользнуть через спальню в ванную, потом опять выйти и достать из шкафа свои пижаму и одеяло, чтобы провести на диване то, что весьма вероятно окажется последней его ночью в этой квартире.

Но, когда его глаза привыкли к темноте, он увидел, что Карен перекатилась на одну сторону кровати, как обычно и делала. Когда он переоделся, то лёг в постель рядом с ней, больше по привычке, чем с какой-либо надеждой или раскаянием.

Пружины матраса заскрипели. Если бы Ричард прислушался получше, то мог бы услышать и часы на каминной полке в гостиной.

Карен снова что-то пробормотала. Она разговаривала во сне. Это так на неё похоже, подумалось ему, будто переросшее эгоистичное дитя, которым она стала, а, может, всегда и была, после того, как домашняя война подвела итог всем войнам, просто легло спать, чтобы проспаться от всего этого, как от опьянения субботнего вечера.

Некоторое время он неподвижно лежал рядом с ней, со сложенными за головой руками, уставившись в потолок.

Теперь это вышло за грань извинений, лести, нелепых букетов роз с нелепыми открытками. Всё было решено и это приносило некое облегчение, освобождая от всяческих колебаний и натянутости. С этим покончено. Они разведутся как можно скорее.

Вот очевидный факт, за который он мог ухватиться.

Но этот факт не был настолько простым, каким выглядел. Ричард провёл немало времени за мазохизмом, вновь прокручивая в уме их первые совместные годы, задерживаясь не столько на ней, сколько на том, что чувствовал сам, ощущениях, удовлетворении идеальной любовью в один идеальный день. Один идеальный день всё-таки был, почему-то он понимал это, а все остальные за ним незаметно скатывались по наклонной. Но он никак не мог отыскать тот день в своей памяти, хотя чувствовал, что был, как говорится, «один короткий, яркий миг» и тихо оплакивал его утрату.

Потом он сердито отвернулся на свою сторону, спиной к Карен, притиснул кулаки к груди и проклял сам себя, как дурака, который вновь и вновь наступает на грабли, и ничему не учится.

Он вслушивался в тиканье часов и дыхание Карен. Она снова что-то пролепетала во сне. Казалось, это было одно и то же слово, раз за разом. Он так и не смог его разобрать.

Вероятно, Ричард ненадолго задремал. Он осознавал некое изменение, смутную дезориентацию, будто из киноленты его жизни вырезали несколько минут. Он так и лежал в темноте, на кровати, спиной к Карен.

Тиканья часов не слышалось. Оставалась лишь безмолвная темнота, охватившая его, как мошку в янтаре.

И слово. Он чувствовал, как оно образуется на его собственных губах и ему нужно произнести это слово вслух, хотя бы затем, чтобы узнать, каково оно.

— Помягче, — произнёс он.

Затем пришло искушение. Часть его разума горько рассмеялась и припомнила старую колкость Оскара Уайльда о том, что единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. Другая часть разума беспристрастным наблюдателем следила, как его тело, поворачивается к Карен, как губы повторяют, почти беззвучно: — Помягче.

На ней был пеньюар без рукавов. То же самое побуждение, что заставило его повернуться, заставило говорить, теперь заставило очень медленно вытянуть руку и коснуться её обнажённого плеча.

— Помягче, — произнёс он. Он нажал и его отстранённое недоумение возросло, когда плечо Карен действительно оказалось мягким, как тёплая, живая глина. Его пальцы оставили глубокий и устойчивый отпечаток в её плоти, словно она и вправду была глиняной фигурой, и он только что испортил труд ваятеля.

Ричард провёл пальцами по выемкам, подтвердив свои ощущения.

Тогда он быстро отвёл руку и замер в страхе, не шевелясь, его сердце колотилось. Он уставился на тёмную фигуру жены рядом в постели. Он подумал, что просто вообразил это, по намёку на изъян..

Разумеется, такое было невозможно, но он не мог собраться и сказать это самому себе, произнести вслух или категорично в мыслях: «Наверное, ты дремлешь. Люди не превращаются в пластилин, не в реальной жизни».

Часть его хотела поверить этому.

Слово опять подступило к нему. Затем пришло стремление произнести его, будто неудержимое детское желание сковырнуть коросту, потрогать болячку.

— Помягче, — произнёс он, перемешивая всю её руку, как тесто. По-видимому, она не чувствовала никакой боли. Её дыхание оставалось теми же размеренными вдохами-выдохами глубоко спящего человека.

Она снова что-то пробормотала, её дыхание выходило из шевелящихся губ, как будто попытка изобразить лошадиное ржание.

Он прикоснулся к ней. Он ощутил, как тёплая плоть проходила меж пальцев, не разрываясь, превращаясь в подобие глины, но совсем теряя форму, пока он снова и снова сжимал её. Он лишь на секунду почувствовал жёсткий сустав её локтя, прежде, чем тот тоже обмяк, стал безгранично податливым.

— Помягче, — сказал он и с пугающей притягательностью вытягивал руку Карен, пока та не достала щиколотки, затем стал её разглаживать, пока та не уподобилась сдутой руке надувной фигуры. Пусть такой она и будет, решил он, надувной женщиной с задней обложки мужского журнала. Именно этого она и достойна, сказал он себе и его гнев внезапно вернулся. Он стал над ней на колени, расставив ноги, и вновь и вновь касался её плоти, размазывая лицо по наволочке, сминая другое плечо, размышляя, как же её ненавидит и не мог подобрать слов, пока не наткнулся на прекрасное выражение По: «Тысяча обид от Фортунато».

— Да, — шептал он, пока давил на неё, пока её плоть текла, менялась и размазывалась по одеялу. — Да. Фортунато. Помягче, Фортунато. Помягче.

И под конец, добравшись до руин груди, протолкнув руки под слоями плоти, словно под грудой тряпья, он сжал в пальцах её бьющееся сердце.

Однако она тихо дышала, её раздутое, комковатое тело поднималось и опускалось, словно кто-то безуспешно пытался наполнить воздухом надувную женщину.

Тогда гнев иссяк и он снова заплакал, и неподвижно повалился на кровать, поверх неё, рядом с ней, плоть Карен окружала Ричарда со всех сторон, её ровное дыхание ласкало каждую его часть. Он ощутил, что начинает возбуждаться, и испугался и устыдился этого.

Он слушал безмолвие квартиры, где провёл свою последнюю ночь и размышлял, что же именно ему теперь делать. Он горько рассмеялся вслух перспективе выйти на улицу, пусть даже в столь поздний час, подойти к полицейскому и сказать: — Эээ, извините офицер, но я чересчур сильно стиснул свою жену и…