Мы добрались до четвёртого этажа. Я позвонил в 4-D и стал ждать.

Я позвонил ещё раз, отчасти разделяя его чувства, впервые желая отыскать какую-нибудь скоропалительную причину не доводить до конца то, зачем мы сюда приехали.

Может, никого нет дома.

Это сильно помогло бы Сэму два дня назад, но теперь это никак не поможет ни одному из нас.

Это и был весь мой план — позвонить в дверь, встретиться с истиной, найти там живую Джоанн и обнаружить, что мой друг сошёл с ума или пусть даже найти её труп… я был готов к этому… и признать, что он — убийца.

Но я оказался неготов к тому, что произошло на самом деле.

Дверь открыла незнакомка. Она соответствовала описанию Сэма — смуглее, с карими глазами и выгнутыми бровями. Полагаю, она была немного выше Джоанн, а волосы более длинные и прямые.

Завидев её, Сэм уткнулся в моё плечо и тихо зарыдал. Женщина уставилась на нас из-за приоткрытой двери, встревоженная, готовая захлопнуть дверь у нас перед носом.

Всё, что я смог сказать, это: — Извините, мисс, здесь не живёт Джоанн Гилмор?

Она покачала головой и прикрыла дверь, загораживая путь. — Я не знаю никакой Джоанн Гилмор.

— Хорошо, но она жила здесь? Вы, наверняка просто переехали сюда. Не знаете, как звали прежнего владельца?

Она глянула на меня, на Сэма, потом опять на меня.

— Я не знаю никого с таким именем. Что вам нужно?

— Давай убираться отсюда, Фрэнк, — сказал Сэм.

— Ничего, — сказал я женщине. — Простите, что побеспокоили вас.

Сэм потянул меня к лестнице.

— Ну, вот видишь? — спросил он. Мы стояли на холоде, вокруг нас кружились огромные хлопья мокрого снега.

— Нет, не вижу. Теперь там живёт кто-то другой, вот и всё. Где Джоанн?

Он повернулся ко мне, потрясённый, уязвлённый. — Ты до сих пор не веришь мне. Я не стал бы врать тебе, Фрэнк. Всё это правда. Всё, что я тебе рассказал, правда.

— Сэм, хотел бы я тебе поверить. Но, знаешь, не могу.

Он быстро пошёл ко входу в метро.

Я побежал за ним.

— Я хочу, чтобы ты поехал ко мне, — сказал он, с оттенком гнева в голосе. — Тогда ты поверишь.

Единственная надежда, за которую мне оставалось цепляться — что Джоанн, по каким-то причинам, вернулась назад к Сэму и теперь жила с ним в другой квартире, в Бруклине. Возможно, она поступила так из жалости, когда увидела, что его рассудок распадается, а он, в своём безумии, вырастил из всей этой выдумки защитный механизм, после их крайне тяжёлого развода. Такая точка зрения — что у моего лучшего друга серьёзное психическое расстройство, не успокаивала, но придавала этому хоть какой-то смысл.

На углу у входа в метро стоял газетный киоск. Старуха покупала газету.

— Вот! — крикнул мне Сэм. — Смотри! Вот доказательство!

— Что?

Прежде, чем я хоть как-то отреагировал, он выхватил у старухи из рук сумочку и вернулся ко мне, затаив дыхание.

— Тут. Видишь? Это одна из её вещей. Джоанн. Когда-то я подарил ей эту сумочку. Видишь инициалы…

Несомненно, инициалы были Дж. Г., как у Джоанн Гилмор, но я не стал присматриваться поближе, потому что старуха закричала и из газетного киоска наружу выбрался мужчина с железным стержнем в руке. Я выхватил сумочку у Сэма и швырнул назад, её владелице.

Затем я торопливо свёл Сэма по ступеням в метро. Тоннель походил на лабиринт. Казалось, он бесконечно идёт вниз и вниз.

— Вот! — крикнул Сэм.

Он снова отстал от меня. Мы наткнулись на побирушку, существо из грязи и лохмотьев, ожившую кучу тряпья, стоящую на коленях в мусоре, пока она рылась в полупустой мусорной урне, сгорбившись, выбирая, поедая. Сэм набросился на неё, прижал к земле, завопил: — Нет! Не так! Нет!

Я попытался оттащить его, но сумел лишь поднять их обоих на ноги. Попрошайка хрюкала как свинья, её рот наполняли полусъеденные отбросы. Она вцепилась Сэму в лицо и, на ужасающий миг, я поверил во всю эту историю и был уверен, что его лицо внезапно отлетит прочь.

Сэм выхватил перламутровую расчёску из спутанных косм побирушки и повернулся ко мне, пока мы все трое боролись.

— Это — её. Это — Джоанн.

Побирушка завопила и начала изрыгать огромные сгустки мерзости.

— Сэм! Перестань! — Я ударил его по загривку, так крепко, как смог. Но, как его ослабляло отчаяние, так теперь неимоверно усиливало бешенство. Он отбросил меня одной рукой, так сильно, что я врезался в противоположную стену и, ошарашенный, сполз вниз.

Когда я поднял взгляд, Сэм прижал побирушку к земле. Он стал перед ней на колени, мягко счищая её лицо. Он держал его, как грязную тряпку. Потом оно исчезло и Сэм склонился ниже, тихо заговорив с попрошайкой. Всё её лицо, что я видел, представляло собой чистую розовую поверхность.

Она отвечала, почти узнаваемым голосом, но угасшим до хныканья перепуганного ребёнка, а затем до совершенно невнятного мяуканья.

Прямо сейчас. Прямо сейчас мой собственный рассудок зашатался, всё моё жизненное представление о том, что никак невозможно, что реально, а что нереально, полностью развалилось. Больше я не осуждал своего друга Сэма. Я не мог решить, свихнулся он или нет. Всё это уже не было разумным или безумным. Это просто было.

Сэм помог мне подняться на ноги. Я глянул туда, где среди раскиданного мусора неподвижно лежала побирушка, но он развернул меня прочь.

— Тут была Джоанн. Я не мог позволить ей так жить, даже на несколько секунд.

— Я думал, ты её ненавидишь, — заметил я.

— Пойдём. Нам нужно идти.

Теперь Сэм вёл меня. Теперь я отстал от него и остановился, содрогаясь всем телом. Впервые я испугался его. Единственной моей мыслью было, что он счистит напрочь и моё лицо. Я хотел только убежать, навсегда избавиться от него.

Но он спросил меня, с почти трогательной надеждой в голосе: — Ты же пойдёшь и поможешь мне сейчас, Фрэнк, не так ли?

— Да уж, старина, — ответил я.

Когда мы ехали в Бруклин, он приступил ещё к одному своему монологу. Я просто беспомощно сидел, разглядывая одно лицо за другим, когда пассажиры заходили и выходили. Ничего больше не имело смысла. Наконец-то я пришёл к заключению, что Сэм не был помешанным. Нет, он был единственным нормальным. Он прозрел.

— Я встретил моего дедушку ещё раз. Я не рассказывал тебе об этом? Нет, не рассказывал. Это случилось, когда мне было пятнадцать лет и я пошёл на какой-то музыкальный фестиваль на Вашингтон-Сквер. Не помню, почему ты не пошёл тоже. И не помню, какая там была музыка. Суть воспоминания не в том.

На скамейке посреди площади сидел старик в измятом пальто. Он пришёл не ради музыки. Это был один из тех людей, которые ежедневно устраиваются там, словно голуби. Жуть была в том, что я его узнал. Это был совершенно незнакомый человек, но способ, как он двигал руками, когда скручивал самокрутку, и нечто в его позе и наклоне шляпы — всё это было тайнописью, деталями послания для меня одного.

Я застыл там на несколько минут, вытаращившись и очень, очень медленно то лицо становилось более знакомым, словно всплывая из глубины тела этого человека. Вроде того, как медленно проявляется лицо, если прижаться к пластиковой плёнке и вглядеться через неё.

И мне опять хотелось завопить, точно так же, как в шесть лет. Я с силой прикусил кулак и шок узнавания — узнавания этого жеста — сделал всё это ещё хуже. Всё опять нахлынуло назад. Снова и снова наступало то тусклое утро, девятью годами раньше.

Дедушка был тут и, казалось, все тайные нюансы и сигналы говорили: «Если только ты позовёшь. Если только ты пожелаешь…»

Я пытался заговорить. Я пытался объяснить ему всё это, здесь и сейчас, наконец-то заставить его понять — я не виноват, что так перепугался. Я хотел попросить у него прощения, но слова не приходили. Всё, что у меня получилось — это шагнуть к нему и выдавить: — Я… Я…