— Что случилось, Алан?

— Случилось что-то… очень поразительное. Просто посиди со мной.

Мы сели на диване перед камином, напротив столь знакомого мне кресла. Газета, которую она принесла мне тем вечером, ещё оставалась там.

Я рассказал ей, что произошло этим вечером, всё так подробно, как смог.

— Это было так, словно я потерял контроль, — сказал я, — словно уплываю из жизней окружающих меня людей, просто уплываю прочь. Не знаю, что я сделал или по какой причине, но мы с Джо, мы уже не были полностью в одном и том же мире…

Больше мне нечего было сказать. Я молча сидел, сплетя пальцы, сложив ладони вместе, затем стал шевелить руками, пока несколько пальцев не расплелись и дальше, пока не сцепил большой палец левой руки с мизинцем правой. Тогда я развёл руки в стороны, ладонями кверх и посмотрел Мартине в глаза.

— Всё это — безумие, — сказал я. — Такого не может быть, но оно есть. Хотелось бы, чтобы ты сказала мне, что этого нет, но я знаю лучше. Это была бы просто ложь.

Потом я обнял её, положив голову ей на плечо и снова разрыдался, как ребёнок. Она, не задумываясь, обвила меня руками.

— Чего я боюсь больше всего — что всё каким-то образом переменится и Гэбби не узнает своего отца…

Она вдруг втянула воздух, застыла и отпустила меня. Я отодвинулся и, когда взглянул на лицо Мартины, то увидел, что перемена свершилась, прямо сейчас. Беспокойство угасло. Выражение стало абсолютно другим, неким потрясённым возмущением, чувством на грани гнева.

— Как ты мог сказать мне такое? — проговорила она. — Ты обещал, что никогда больше не станешь упоминать это имя. Помнишь? Нашу дочь зовут Джулия. Габриэль умерла ещё в детстве. И ты это знаешь.

Она поднялась с дивана и отвернулась от меня, и тогда я, с абсолютной уверенностью, понял, что уже ничего не могу с этим поделать. Это свершилось, целиком и полностью, чем бы оно ни было.

— Отправляйся в постель, — безнадёжно произнёс я. — Иди спать, а утром всё будет прекрасно. Ничего этого не случится.

Она попятилась. Я встал и выпроводил её вверх по лестнице. — Иди, — сказал я. — Я тоже скоро буду.

Я подождал, пока не услышал, как за ней закрылась дверь спальни, а затем медленно поднялся по ступеням.

Я очень тихо прошёл мимо нашей спальни, дальше, до конца коридора и там, как только мог осторожно, открыл другую дверь и заглянул внутрь.

Наша дочь спала, обложенная огромными подушками, под одеялом с Пришельцем[6], которое я узнал даже в слабом свете ночника.

Я проскользнул в комнату, но не стал включать верхний свет. Я боялся, что не разглядел её как следует и она окажется слишком рослой, или блондинкой вместо брюнетки, или просто незнакомой мне. Я нашарил одну из её школьных тетрадей, потихоньку оторвал страницу и, присев у ночника, нацарапал фломастером короткую записку:

РОДНАЯ, ТВОЙ ПАПА ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБИТ,

НО ЕМУ НУЖНО УЕХАТЬ. ПОСТАРАЙСЯ ЕГО ЗАПОМНИТЬ.

Я поднял будильник и положил под него записку. Часы показывали 2:45. Прошло не больше десяти с половиной часов с тех пор, как всё это началось, но лифтовый трос уже оборвался и я падал, очень далеко и очень быстро. Я бросил и пытаться такое понять.

Я постоял несколько минут, смотря на спящую девочку, а затем вышел из комнаты.

Я не стал заглядывать к Мартине ещё раз. Вместо этого я спустился, достал из шкафа сухую куртку и покинул дом. К тому времени дождь прекратился, но ветер обжигал холодом.

Много часов я бродил по улицам, обращая внимание на все знакомые дома в районе, пока, через некоторое время, они не переставали быть знакомыми. Однажды, прямо передо мной, очень медленно проехала патрульная машина, но я неподвижно стоял, пока она не убралась. Меня так и не заметили. Как это уместно, подумал я, стать ещё и невидимым. В конце концов, это было бы следующим по логике шагом.

Рассвет только-только забрезжил, когда я зашёл в трамвай и сел там, в каком-то ступоре, пока он мчался по тоннелю Сороковой улицы. Почему-то внутри тоннеля было уютно, в отдалении от мира и с проносящимися мимо бетонными стенами, размытыми до бесцветной серости. Я омертвело прислушивался, как объявляют остановки: Тридцать Седьмая улица, Сансом, Тридцать Пятая и Академия Сент-Мэри — уже не имело значения, что не было ни остановки «Тридцать Пятая улица» на этом маршруте, ни вообще места под названием Академия Сент-Мэри.

Я вышел на Тридцатой улице и медленно побрёл по островку безопасности между громадой главпочтамта и столь же монументальным вокзалом на Тридцатой улице. Я думал о них, как о двух необъятных усыпальницах, вмещающих кости всех царей земных[7].

Через некоторое время я оказался на мосту, сверху вниз рассматривая реку Скулкилл[8], глазея на волны и оттенки, свет и тень, и редкий плавучий мусор. Картина постоянно изменялась, никогда не оставаясь той же, что в прошлый миг, никогда не возвращаясь к тому, какой была недавно.

Проехала ещё одна патрульная машина, не обратив на меня внимания.

Прошло несколько дней. У меня с собой было немного денег, так что я питался в ресторанах, среди массы посетителей, до тех пор, пока моё, всё более запущенное состояние, не заставило официантов обходить меня стороной. Я пытался поддерживать опрятность при помощи умывальников в мужском туалете на вокзале. Я поселился на этом вокзале, как и множество прочих, которые тоже опустились, но по иным причинам.

Несколько раз я видел знакомых людей, коллег по офису, отправляющихся на работу. В первый раз, когда такое случилось, я спрятался. Впоследствии мне приходилось таскать с собой газету, чтобы укрыться за ней при необходимости. Я никогда не смел приблизиться ни к одному из них, опасаясь того, что мог услышать в ответ, если спросить, не знали ли они когда-нибудь человека по имени Алан Саммерс.

Через какое-то время я перестал их замечать и все люди вокруг превратились в незнакомцев, несчётные скопления которых текли, менялись и менялись, снова и снова, пока мне не перестало попадаться одно и то же лицо дважды, и все лица слились в единообразие, как размытый тоннель метро при поездке.

Как-то я заснул на скамейке и мне приснилось, что я — тот старик, стоящий под дождём у моего дома, медленно растворяющийся от капель воды, словно пряничный человечек, выброшенная в канаву фигурка из жжёного сахара. И мне приснилось, что моя дочь внезапно села в своей полутёмной спальне и окликнула: «— Папочка, это ты?» Я пытался ответить, но мой голос смыло дождём, текущей водой и я словно бы отвалился с фасада дома. Снова и снова звала моя дочь, и я не мог ответить, пока фасад дома не зарябил и не затуманился, как что-то, видимое сквозь дождь, стекающий по лобовому стеклу машины. Потом осталась только тьма и чувство уплывания, а имя моей дочери, её лицо и все мои воспоминания о ней ускользали. Я не мог уцепиться за них.

Тут я проснулся от мягкого прикосновения к плечу. С испуганным мычанием я резко сел и обнаружил стоящую надо мной женщину. Она, пожалуй, совсем недавно перевалила за двадцать и была одета в синие джинсы, армейскую куртку и вязаную шапочку. С одного плеча свисал рюкзак.

Думаю, она была путешественницей. Да, кем-то, кто путешествует далеко, кто путешествует, не останавливаясь, чтобы отдохнуть или найти кров. Почему-то я мог сказать всё это о ней, будто у меня развилось новое чувство.

— Возможно, я могу тебе помочь, — сказала она и, пока мы оглядывали друг друга, то оба поняли, она — почему я был тут, а я — почему она выбрала меня из всех потрёпанных обитателей вокзальных скамеек.

Она поступила так, потому что я тоже путешественник, а у неё имелось такое же особое чувство, позволяющее ей распознать одного из своего племени.

— Пошли, — сказала она. Я поднялся и последовал за ней в огромный центральный зал вокзала.