Когда буря, наконец-то, начала стихать, стук в окне стал громче и настойчивее. Я не мог этого терпеть. Я хотел закричать, даже выбежать наружу и схватиться с бродягой, пусть даже…

Но Джек Макмастерс просто поднялся из-за стола и сказал: — Так, люди. Есть кое-что, чему я должен уделить внимание. Прошу прощения. Я могу немного задержаться, поэтому, когда закончите, просто оставьте посуду на столе. — Он выглянул из-за шторы, затем надел шляпу и дождевик, но вышел через чёрный ход, через прачечную за офисом.

Намного позже нам с Дженис удалось заняться любовью во тьме Номера Для Молодожёнов, не так, чтобы на отлично, но, пока мы безмолвно нащупывали друг друга, то не ругались и действие свершилось. Потом какое-то время мы лежали не двигаясь, вслушиваясь в тишину далёкой пустыни и недалёкое капанье дождевой воды с крыши. Наверное, я ненадолго заснул, потому что пробудился, страдая животом, ибо мексиканская пища отказывалась упокоиться с миром.

Но, по дороге к уборной, я замер. Окно было распахнуто. Оттуда лился лунный свет и в нём, обнажённая, поверх одеяла, сияла Дженис. В тот момент она была умопомрачительно прекрасна. Всё, что я мог сделать — это не зарыдать, не от её вида, а от понимания, что мы ещё могли свернуть с пути, которым шли несколько последних лет. Мы ещё могли вновь полюбить друг друга, как прежде, если попытаемся, по крайней мере, на время. Как говорил Джек Макмастерс, ещё не все возможности исчерпались. Если только мы осмелимся…

Когда я вернулся из туалета, облако закрыло луну, и комната погрузилась во тьму. Моё внимание привлёк клокочущий шум снаружи. Я подошёл к окну и выглянул.

Ночь была тёмной, но я довольно чётко всё различал. Я видел их силуэты на бледном песке пустыни: полуголого старика и того, другого. Слышались безутешные рыдания, и я узнал голос и узнал человека. Это был Джек Макмастерс, по пояс голый, рука об руку с тем пепельным существом. Вымокшая масса его головы покоилась на плече Джека, прислонившись к его тощей шее. Ласково потираясь носом. Лишь тогда я полностью сообразил, что у «бродяги» женские очертания. Ошибиться было невозможно.

Через десять минут я тащил свою полураздетую и всё ещё протестующую жену вниз по грязному холму, с обоими нашими рюкзаками в руках, спотыкаясь о камни и кактусы. Пару раз она меня пнула. Она выкрикивала каждое ругательство, которое знала. Я был сильнее её. Я одолел. Через некоторое время она успокоилась.

Но я не смог объяснить. Я не мог. Никогда. Я просто знал, что существуют браки намного, намного хуже нашего.

Когда мы вернулись в цивилизацию, Дженис и я развелись. Тогда это казалось единственной достойной альтернативой. Когда минуло несколько лет и мы стали встречаться по работе, на конференциях и тому подобном, я обнаружил, что больше уважаю её на расстоянии, чем, когда мы были женаты. Она даже начала мне нравиться.

Но я никогда не рассказывал ей, что видел той ночью, а она никогда не рассказывала мне, о чём догадалась. Мы не делимся настолько интимными вещами. Мы пошли своими собственными раздельными путями.

[81]

Но сначала Сара умерла.

В самом конце невероятно огромные тропические бабочки покрыли вытянутые руки моей жены, возникая, по-моему, просто из воздуха, словно она вызывала их к жизни, только лишь посвятив им последние спутанные мысли в заключительные мгновения: переливчатые голубые морфиды[82] с Амазонки, мерцающие под уличными фонарями и огромные бабочки-парусники, и что-то цвета сумерек сверху и с белеющей совиной головой снизу. Именно такая бабочка уселась на кончик её пальца, столь же загадочная своей совиной головой, какой в тот момент была Сара, какими были мы оба, полные изумления, страха и скорби, не в силах отыскать верные слова.

Но сначала она умерла.

И роились бабочки, их жадные язычки мелькали над тем, что ещё оставалось от её разлагающейся плоти; и она повернулась ко мне, будто пытаясь снова заговорить, и её лицо стало лишь массой тёмных крыльев, трепещущих на черепе, будто что-то из сновидения, невозможное даже для Нью-Йорка, но что значила ещё одна несуразная деталь среди столь многих?

— Я вернулась, — сказала она.

Но сначала она умерла, внезапно — клац! — на ней бесстрастно сомкнулись челюсти города. Я был дома, составлял список литературы, которую моя собственная мать когда-то называла худшими вещами после Аллена Гинзберга[83], когда телефонный звонок рассказал обо всём: что Сара погибла в метро, часом раньше, от несчастного случая, когда напирающая толпа буйных подростков, прямо с рок-концерта, совершенно случайно, неумышленно и даже неосознанно, столкнула её с платформы как раз в момент прибытия поезда — который разрезал её пополам.

— Я вернулась, — сказала она.

Я отправился в морг, чтобы её увидеть. Всё равно мне бы пришлось это сделать. Меня ждал полицейский и два сотрудника морга, и они задали мне множество жутких вопросов, но вежливо, словно пытались меня поддержать и не совсем понимали, как. Никто ни в чём меня не обвинял.

Только Сара, прежде. У нас случались споры с криками. Мы наполовину всерьёз обсуждали развод.

Я тоже внёс свою долю укоров и вещей, достойных укоризны. Ни один из нас не мог считаться безвинным. Но теперь это закончилось. Всё сомнительное разрешилось достойно и чисто.

— Осталось достаточно для церемонии с открытым гробом, — мягко сказал один из сотрудников.

Как любезно.

Её лицо не пострадало. Почему-то здесь, на столе в морге, у ней не было набухшей алым линии на уровне талии, которую я ожидал увидеть. Возможно, её посередине обернули пластиком, чтобы удержать месиво.

Как невероятно аккуратно.

Меня предложили отвезти домой, но я пошёл пешком и всё это даже не казалось мне реальным, пока я не срезал путь по западной стороне Центрального парка, мимо одной, двух, трёх зияющих пастей голодной подземки; и я пытался думать, не о себе самом, но о ней, о её погибшей карьере, как актрисы, которой она никогда не станет и о декорациях, которые она никогда не спроектирует, и об авангардистской постановке чего-то, под названием «Макбет, мавр из Мантуи», которая показалась бы совсем иной, доберись она когда-нибудь до премьеры. Сценарий выглядел ужасно, претенциозно и тривиально — Сара погибла ни за что, меньше, чем ни за что, за чужие словесные помои, а жизнь продолжалась, город продолжался, спасибо тебе, его огромное ослепительное сердце, не пропустившее ни одного удара.

Я ничего не чувствовал при этом. Я был словно сам по себе, стараясь соответствовать роли скорбящего мужа.

Горе медленно копилось дымкой боли, без слов и, к тому времени, когда я добрался до нашего дома, то тихо плакал.

— Я вернулась, — сказала она.

Я сидел в квартире, теперь моей квартире, не её квартире — со всё ещё разбросанными кусочками её жизни — щёткой в раковине, незаконченными набросками на чертёжной доске, книгами на полках, спрятавшимся под кроватью котом, смутно понимающим, что что-то пошло ужасно неправильно — я сидел на кровати, уставившись на её вещи, только начиная ощущать утрату, будто стрелявший в бою солдат, сперва ощутивший что-то вроде удара, сильного толчка, на секунду-другую сбившего ему дыхание, прежде чем нервная система смогла разобраться с поразительным открытием, что ему вырвало половину потрохов.