— Ты ведь не ждёшь, что я поверю этой истории, — в конце концов произнёс я. — Это — вздор и ты это понимаешь.

Он поднял руку, прерывая меня. Я не понимал выражения его лица. В тот миг он был совершенно непостижим.

— Нет, это не так. Это правда. Каждое слово. Как и настаивал мой патрон, я ничего не подстроил.

— Но в этом нет никакого смысла.

— Верно. Нет. Или он не виден. Я вернул задаток. Я настоял, чтобы отдать его назад. Я лишился контракта. Но я не потратил время впустую. Моя впечатлительность замечательно отточилась. Вот секрет моего искусства. Это вызвало тот внезапный расцвет гротескного, некротического, чем у меня восхищаются поклонники, ну хорошо, поклонник. Без сомнения, определённая репутация у меня была ещё до приключения в том месте, но впоследствии различие увеличилось на целый порядок.

— Но как тот человек мог прожить сто шестьдесят семь лет? Что же произошло в том доме?

— Я могу лишь гадать.

— Но твоё впечатление…

— Да, — согласился Куилт. — Моё впечатление. Я узнал от водителя, что его хозяин когда-то был художником или пытался им стать. Он был жестоким и безжалостным человеком, очень богатым, но желал стать кем-то большим. Он думал, что сможет взять у природы, что пожелает, схватить это, как вещь с полки. Это были его краски в шкафу, и это была его студия в башенной комнате. Но он проиграл. Может, у него просто не было таланта. Вдохновение не приходило. Чем сильнее он пытался, тем больше вгонял себя во что-то, вроде безумия, за грань безумия, во что-то, совершенно неописуемое. Вполне возможно, что он достиг гнозиса, внутренней истины. Он слишком глубоко погрузился в себя и, в конце концов, обнаружил лишь опустошение. Как мы может быть уверены, что с нами не случится то же самое?

— Чем же был тот перемётный костюм?

— Думаю, это было устройство, разработанное, чтобы действовать так, как это случилось со мной. С помощью своих изгибов и заворотов, странных перегрузок и ещё более странных ощущений, он каким-то образом позволял носителю выскользнуть за пределы известных нам пространства и времени, в — не знаю куда. Туда, где он утратил сам себя. То, с чем я столкнулся, было гнусным осадком его души. Возможно, он тоже высвободился из костюма, но не сумел ухватиться за ремешки и упал. Мог ли он покалечиться и телесно? Я так и не узнал. Но, одним вечером, после подобного эксперимента, он навсегда оставил дом, став изменённым человеком, крайне изменённым, ни живым, ни мёртвым, поскольку ему недоставало той сущности, которая и делает нас людьми, чем бы она ни была.

Я не знал, как к этому отнестись. Не втягивал ли Джеффри Куилт меня в самый причудливый фарс всех времён? Или он решил подтолкнуть продажи, нагнетая мистическое вокруг каждой своей картины?

— Ясно, — ответил я. — Потом он стал ещё одним столпом большого бизнеса, где отсутствие души — определённое преимущество.

Куилт грохнул кулаком по столу. Мой стаканчик с пивом скакнул на пол и расплескался.

— Извини, — всё, что я додумался сказать.

— Моя цель, — медленно проговорил он, — причина, по которой мой патрон нанял меня — это создать картину, настолько впечатляющую, настолько живую, настолько воплотившую сущность того ужасного места, чтобы, смотря на неё он смог бы восстановить свою размётанную душу, восстановить настолько, чтобы вновь стать человеком, чтобы он смог умереть. Я не думаю, что у него когда-нибудь получится или вообще может получиться. Если ты не веришь мне, можешь сам у него спросить. Я дам тебе номер его телефона. Но с другой стороны, сомневаюсь, что он станет об этом говорить.

Какое-то время мы сидели в молчании. Я разглядывал картину «Перемётный костюм», затем моё внимание привлекло то, то, что я никак не мог определить.

Лишь через несколько минут я понял, на что смотрю.

Картина изменилась. Закутанная фигура, облачённая в перемётный костюм, теперь обратилась ко мне, её безликая маска смотрела прямо на меня.

— Господи Боже…

— Что там? — тревожно спросил Куилт.

— Ничего.

Он явно мне не поверил. В молчании мы уставились друг на друга.

— Не понимаю, — сказал я наконец. — Если ты этого не рисовал, тогда что это?

— Это не та картина. Эту я создал для себя, на память о приключении. — Он забрал у меня картину, присмотрелся вблизи — я уверен, что он слегка вздрогнул, прежде, чем перешёл на лёгкий, почти весёлый тон и отдал картину назад. — Теперь это твоё. Согласно нашей сделке, ты выслушал историю и теперь должен принять это произведение.

Я снова взял её, затем отвёл взгляд.

— Твоё, — настаивал он. — Ты за неё заплатил.

Какая ужасная тайна раскроется, задумался я, когда, в конце концов, черты той фигуры в маске прояснятся?

— У меня есть выбор? — спросил я после паузы.

Он заявил, что выбор в сделку не входит. Печально улыбаясь, более, чем чуть-чуть пьяный, он объяснил, что Искусство, если в нём есть хоть какая-то сила — разоблачает и поэтому оно «даёт знания; плоды опыта, которые невозможно позабыть. И в этом смысле никакого выбора нет». — Он замолчал, что-то обдумывая. — Но вот что я тебе скажу: если ты заберёшь картину, то я верну тебе деньги.

Я нервно запротестовал, настаивая, чтобы он оставил себе и деньги, и картину.

Куилт рассмеялся. — В этом нет нужды. — Затем он вернул чек. Он согласился оставить «Перемётный костюм» на непреложном условии, что я не поверю этой истории.

— Кстати, — произнёс он, трясясь от холода, который я едва ли ощущал, — наверху имеется дюжина новых картин, которые могли бы тебя заинтересовать.

Джейсон обитал в закрытом маленьком мирке, в спальне наверху, которую занимал с самого раннего детства, в окружении всех скопившихся пластов отрочества, юности и начала взросления. С потолка свисали модели самолётов. Пластиковые линкоры, когда-то выстроившиеся на полках, теперь неуклюже теснились среди груд книг и пластинок. Стены покрывали постеры: Фразетта, психоделика, репродукции классической живописи и даже громадная карта придуманной Джеймсом Брэнчем Кейбеллом земли — Пуактесма. Эта комната и была его домом. Когда приходилось, он выбирался из него в большой мир, но всегда возвращался к своему захламлённому уюту.

Отец исчез из его жизни рано, когда Джейсону было только девять, одной летней ночью, после особо выдающегося скандала с матерью. Раздался стук в дверь, он вошёл и просто сказал: «Прощай, сынок». Потом отец вышел из дома «за этой чёртовой газетой», как он выкрикнул, когда мать потребовала объяснений и больше не вернулся. После этого Джейсон жил один, мать свелась к звукам на заднем плане, фигуре, появлявшейся на лестнице, но нечасто действительно обозначавшей своё присутствие. По-настоящему важным родителем оставался отец.

Джейсон оставался в своей комнате и после окончания колледжа, копошась за чертёжным столом, изредка продавая карикатуры в печатные агентства, но в общем просто скользя из одного дня в следующий, ничего не требуя, не надеясь и даже не желая.

Конец наступил, в тридцать лет, когда мать умерла и его вышвырнули вон, словно в изгнание. Дядя пристроил его на работу в нью-йоркское рекламное агентство. Поэтому Джейсон покинул окраину Филадельфии; его новым замкнутым мирком стала грязная квартира в Бронксе, где за окном всё время грохотало надземное метро, а в промежутках пронзительным ветром непрерывно шуршало движение на Бронкской Перекрёстной Магистрали.

Одним душным июньским вечером Джейсон вернулся в свою квартиру, задыхаясь после пяти лестничных пролётов, потому что лифт не работал. Он зашёл, потом тщательно запер, один за другим, три замка и закрепил стальную планку полицейского замка[23] по диагонали между дверью и полом. Когда он шагнул на кухню и взялся за дверцу холодильника, с мыслью только о стакане лимонада, то явственно расслышал, как кто-то копается в его спальне.