— Приветик, большой мальчик. Не против пойти ко мне и посмотреть мои гравюры?
Он потащил стол и стул, отправившись вместе с ней в метро и вместе с ней вышел в Восточном Бродвее, на Нижнем Манхэттене, в таком районе, где, как она выразилась: «остатки презренных моральных отбросов теснятся вместе с излишками Чайнатауна и кучей ортодоксальных евреев».
Пола жила на десятом этаже высотного дома, в месте, которое было не совсем уж запущенным, но скудно меблированным, и полным пыли и кошачьей шерсти. (Когда они вошли, кошка спряталась). Гравюр у Полы не оказалось, хотя нашлись рваные психоделические плакаты, прикреплённые к стенам кнопками.
Через открытое окно он слышал звуки города, уличного движения, детей, играющих во дворе внизу, корабельный гудок на реке. Но лес молчал. Джекки выглянул и увидел лишь далёкие крыши Бруклина.
Это сбивало с толку. Зверю всё было так просто, так ясно. Теперь он стал незнакомцем в непривычной полузабытой стране.
Пола поставила сумки, закрыла дверь, затем отобрала у Джекки столик и стульчик, прислонив их к стене.
— Эй, чувак…
Почти сразу же её руки обвились вокруг него и пробрались внутрь его одежды. Он остолбенел. Он не знал, что делать. Внутри его шевельнулся Зверь. Джекки просто стоял на месте.
— Не переживай так, — хихикнула Пола, — Я это делаю со всеми парнями, которых сюда привожу. Свободная любовь и дешёвые развлечения. Потрясно, как мы поговаривали в былые времена.
Он ответил ей, сразу и как Джекки, и как Зверь, и лишь это переживание было реально; в уме у него больше не оставалось вопросов. Она привела его в спальню, не освещённую ничем, кроме лавовой лампы[51] и ещё немножко похихикала, пока раздевала его и себя, расшвыривая одежду по сторонам. Он понял, что она была взбудоражена и избавлялась от напряжения через смех. Он тоже рассмеялся.
И, когда Пола лежала в постели обнажённой, с раскинутыми ногами, с выгнутой спиной, то напрочь забыла свои словечки из шестидесятых.
— Я действительно должна рассказать кое-что о себе. Не была я никакой хиппи в шестидесятые. Я был пай-девочкой. Ходила в школу для девочек в Коннектикуте. Но моё надлежащее воспитание не помогло. Мне всегда хотелось быть фриком, а не маменькиной дочкой. Ну, знаешь, такой маленькой хиппушкой, которая могла бы… я могла бы оторваться… я могла оторваться… и, даже, если я — недоросток, ладно, разве это важно?
— Это неважно, — мягко сказал он. — Всё, что тебе нужно — это любовь.
— Иди ко мне. Иди прямо сейчас.
Он кинулся на неё из-за спинки кровати, словно леопард с ветки.
Потом она кричала и вырывалась, царапая ему спину; и внезапной молнией вспыхнул свет, и кто-то другой простонал вслух, кто-то другой в комнате: — О Боже мой. О Боже мой…
Пола села, прикрыв грудь одеялом. Джекки лежал рядом с ней и, задрав голову, увидел мужчину приблизительно своего возраста, в мятом сером костюме, с болтающимся галстуком. Этот мужчина стоял в дверях, с одной рукой на выключателе, рябое лицо искривилось в неподдельном ужасе. Он таращился на Полу, полностью игнорируя Джекки.
— Как ты могла? — спросил он голосом обиженного ребёнка. — Не понимаю.
Он присел на батарею и закрыл лицо руками. Несколько минут он рыдал навзрыд, потом, наконец, ему удалось выдавить: — Я думал, ты любила меня. Не понимаю. — Затем в его голосе стал усиливаться гневный тон, страдальческий и потрясённый, но, всё-таки, гневный. — Какое забавное совпадение, что в этот вечер я пришёл домой пораньше. — И он почти прокричал ей: — Часто ты так делаешь?
Джекки посмотрел на Полу, а Пола на Джекки. Кажется, она сама была готовы раскричаться.
— Мой муж, — прошептала она. — Тебе лучше уйти.
— Но?….
Она обратилась к мужчине на батарее. — Это не значит, что между нами всё кончено. Слушай, я так больше не буду. Ты должен мне верить. Я… я иногда скучаю, когда ты работаешь так много. Я… я воплотила фантазии в жизнь. Вот и всё. Больше это ничего не значит.
Её муж с силой вцепился в батарею. Его суставы побелели. — Развратная ты сука, — процедил он, все следы скорби теперь исчезли, сменившись накалённой яростью. — Забавы кончились. Теперь по-взрослому, сука…
Он хлопнул кулаком по ладони.
Пола с силой толкнула Джекки. — Разве ты не видишь, что слишком засиделся? Вали отсюда нахрен!
— Но я?….
— Уходи! Никогда не возвращайся! Никогда. Ясно?
Он громко и решительно произнёс: — Но я думал, ты меня любишь.
— Что? — переспросила она, не веря собственным ушам.
— Никто никогда прежде не любил Джекки. Никто даже не разговаривал с Джекки.
Пола отпрянула, как от пощёчины, выражение её лица сменилось с недоверчивого на тревожное.
— Эй, да ты псих, чокнутый какой-то…
В полном замешательстве, он зарычал на неё, потом заскулил. Он не понимал, что она говорила. В этом вообще не было никакого смысла.
— Это из «В ожидании мистера Гудбара»[52] или ещё откуда? О, Иисусе, я не думала, что когда-нибудь будет что-то подобное…
— Это не что-то подобное, — тихо сказал Джекки.
Муж Полы схватил её за волосы и рванул вперёд, словно Джекки вообще не было в комнате.
— Сука. Мне следовало бы прямо сейчас тебя прибить.
Джекки посмотрел на Полу. Их взгляды встретились. Никакого послания меж ними не проскочило.
Это Джекки выглядел обиженным и смущённым, желая помочь Поле. Это Джекки вспомнил, как другой друг покинул его, в прошлом, в госпитале на Гавайях и отчаянно страшился, что Пола тоже уйдёт. Это Джекки в последний раз потянулся к другому человеку, отчаянно страшась остаться один.
Но Пола отвернулась от него, ругаясь, колотя своего мужа кулаками, забыв о самом существовании и присутствии Джекки.
Тогда Джекки и правда ушёл, как задутое пламя свечи, как смеженные сном глаза.
И лес омрачился, и ветер меж деревьев обострился и принёс запах гари. Глянцевые чёрные леопарды, с лицами, словно луны, сотнями бродили вокруг постели, тёмным потоком вытекали из леса.
И поднялся Зверь, что ходил, как человек; и где-то на заднем фоне муж Полы ещё выкрикивал: — Сука! Сука! — Это был всего лишь ещё один звук из многих. Он прекратился. Раздались другие звуки. Пола начала кричать от невероятного ужаса. Это тоже был ещё один звук, как и ветер в деревьях, биение собственного сердца Зверя, крики ночных птиц на ветках и пульс, пульс, пульс жизни леса.
— Пола, — произнёс он, шипя, рыча, еле-еле способный выговаривать слова. — Пойдём. Я хочу тебе что-то показать.
Теперь он ощущал лишь слепой инстинкт увести свою самку прочь.
Но она завопила и попыталась сползти с кровати, потом запуталась в простынях и повалилась на пол. Зверь прорвался сквозь толстые спутанные виноградные лозы и схватил её, выпустив когти, когда она стала отбиваться и её муж тоже завопил, где-то во тьме позади них.
Теперь он держал её в челюстях и мчался глубже в лес, пока она кричала и вырывалась, но он не понимал, почему.
Он чувствовал вкус её крови в горле и от этого бесновался в экстазе.
Вдруг деревья разошлись и сверкание взорвалось внезапным солнечным восходом, и он очутился в сердце леса, кинувшись с Полой вниз, в дымящуюся долину, мимо высохших древесных стволов и причудливо перекрученных валунов, вниз, сквозь завесы жгучего красного дыма, в расплавленное жерло сердца леса, где его окружили лесные духи, уподобившиеся существам из живого, раскалённого добела металла; и теперь он целиком стал Зверем и наполнился Звериной яростью, здесь, в сердце леса.
Лишь на миг, в самом конце, там появился кто-то, по имени Джекки, оплакивающий Полу — пламя свечи вспыхнуло, прежде, чем угаснуть, глаза открылись в последний раз — а затем он исчез.
Фрэнк, муж Полы, не мог объяснить исчезновение своей жены, но этого не смог и никто из полиции. Простыни и матрас разорваны в клочки и мокры от крови, и на стене тоже была кровь — брызги, кровавый отпечаток руки, а ещё вертикальная линия над кроватью, почти до потолка, глубоко пропитавшая трещину в штукатурке, как будто стену смазали кровью, словно некая невероятная дверь открылась, а затем закрылась навсегда.
