Он просто застыл на месте, разинув рот, прижав к груди кубики льда и полотенце. Первой его мыслью было не дурацкое «Наверное, я сплю», но «Выходит, я умер, а это Небеса. Тогда где ангелы?»

Громадные деревья, крупнее секвой, высились, словно горы, слившиеся в зелёный полог, шириной во всё небо. Даже через окно лесной воздух необычайно благоухал ароматами шиповника, жимолости и весеннего дождя. И птицы напевали ему то, что почти складывалось в слова.

Джекки не задавал никаких вопросов, не больше, чем стал бы внезапно прозревший слепой. Это просто было тут и это было божественно прекрасно, настолько, что он не мог ни описать, ни определить, ни даже понять.

Этот лес был хорошим местом.

Джекки открыл окно и выбрался наружу, в синих джинсах, фланелевой рубашке и шлёпанцах, всё ещё сжимая лед.

Лес тянулся бесконечно. Возможно, Джекки уже несколько часов брёл среди бесконечных колонн лесного собора, поворачивая там, где какой-то внутренний голос указывал ему повернуть.

— Есть тут кто-нибудь? — позвал он однажды, но его выкрик превратился в шёпот и показалось богохульством повышать тут голос. Больше он не произнёс ни слова.

Кто-то здесь был. Джекки ощущал присутствие поблизости, уголками глаз замечал мелькающие намёки на движение, слышал красноречивый шелест листьев. Но это не перерастало ни во что большее. Сердцу этого чуда ещё только предстояло появиться.

Затем из-за деревьев внезапным слепящим восходом выплеснулся свет; и птичье пение усилилось настолько, что казалось громом; и, каким-то образом, он услыхал далёкий поток, журчащий по камням и тут же ощутил его прохладное касание.

И Джекки очутился лежащим ничком на своей кровати, поверх холодного сырого полотенца, на рассвете.

Его рука полностью исцелилась, не осталось и шрама.

В открытое окно задувал холодный воздух. Под окном по влажному асфальту шелестели шины. Внизу, перед телевизором, храпел Отец.

Зверь поднялся на две ноги и пошёл, как человек. Теперь лес поредел, сквозь убывающие деревья виднелись ряды кирпичных многоэтажек. Автобус проплывал сквозь слоновую траву[42], как корабль по морю.

Это был прохладный день в начале лета. Люди кишели огромными орущими толпами, уличные музыканты завывали и бренчали, дети вопили, над торговцами, словно хвосты самодовольных страусов, колыхались гроздья воздушных шариков.

Джекки вспомнил, как соответственно себя вести. Это пришло к нему, будто во сне. Он полез в карман, вынул деньги и купил хот-дог.

Потом бездомная старуха в грязной зимней куртке обернулась и закричала на него, её лицо стало птичьим — белый клюв и взрыв сверкающих голубых перьев. — Я знаю тебя, — казалось, говорила она. Ты — Зверь.

Он выронил свой хот-дог и побежал, потом оглянулся и увидел, как она, на четвереньках, бранилась на него. Видимо, никто больше этого не замечал.

Теперь они не были людьми-призраками — или, может, он сам стал призраком — не облачка дыма, но плотные тела, когда он на кого-нибудь натыкался. Запахи, виды, звуки голосов — всё это было необычным и пугающим для Зверя, но знакомым Джекки, поэтому Джекки пробуждался, а Зверь медленно погружался в смутный сон.

Он оказался на Вашингтон-Сквер, на каких-то народных гуляниях.

Внимание Джекки привлекла афиша над кинотеатром рядом с площадью, рекламирующая премьеру «Вампирш-лесбиянок из Содома». Он не понимал, что это значило. Озадаченный, как ребёнок, он уставился на неё, медленно отступая.

Джекки врезался в стол и неуклюже обернулся под напором толпы. Что-то упало на землю. Он наклонился, чтобы поднять. Это оказалось ожерельем из деревянных бусинок.

— Подлинные бусы братской любви[43], — сказала сидящая за столом женщина. — Винтаж.

— Ну да, — согласился он и бросил ожерелье в коробку, поразившись, что кто-то действительно с ним заговорил. Он вспомнил слово: — Отпад.

Женщина рассмеялась. Она носила синюю бандану и кофту цвета хаки, разукрашенную символами мира и обильной подборкой своих бусинок. Ей было около сорока, в тёмных волосах мелькала седина.

— Офигенно…

Рассмеялся и он. Смех поднимал настроение.

— Типа круто, — сказала она. — Кто-то ещё помнит шестидесятые. Мне уже казалось, что я их сама придумала.

— Я помню, — тихо сказал он.

— У меня распродажа. Задёшево. Я думала, что весь этот хлам шестидесятых раскупят, но…

Он взглянул на её ассортимент одежды, книг, пластинок, украшений.

— Но никто не помнит, — заметил он.

— Точно, чувак, типа того…

Прошёл чёрный подросток, приплясывая, подпевая сам себе, на плече радиола, размером с дорожную сумку, у самого уха, на полной громкости. За ним подросток белый, одетый в кожу, усыпанную тем, что смотрелось, как сорок миллионов лишних застёжек, волосы взбиты в зелёный ирокез. Его радиола была размером с чемодан.

Джекки не мог расслышать, что говорил сам, но когда они прошли, он повторил: — Я помню.

После первого раза Джекки много лет мечтал о лесе, но это были лишь мечты, перешедшие в воспоминания. Дети в школе обзывали его Недоумком, за частую мечтательность и это прозвище прилипло, но он чувствовал к ним лишь испепеляющее презрение, потому что они не знали о лесе. Джекки и не желал, чтобы они узнали. Он хранил это в тайне, пока не закончил школу после одиннадцатого класса. И снова он оказался совершенно один. Отец не очень ему докучал. К тому времени бутылка почти что дожрала старика. От него оставалось не так уж много.

Второй раз настал для Джекки в девятнадцать лет, одной ночью, когда вьетнамские джунгли со всех сторон разразились пулемётным огнём. Кто-то умирающий полыхнул выстрелом. Это лишь ухудшило положение, в ту бесконечную, кошмарную половину секунды, пока он стоял, чертыхаясь и сражаясь с заевшей M-16, и видел, как пулемёты строчили прямо в него, сквозь земляные отвалы. Потом что-то, похожее на пару кувалд, выбило из-под него ноги и Джекки повалился лицом в грязь, поверх своей же винтовки.

Его ноги начало жечь. Тогда он, впервые за много месяцев, вспомнил Отца, плиту, полотенце во рту…

Повсюду вокруг вопили люди.

Ноги жгло всё сильнее и сильнее. Он попытался уползти от боли подальше, но грязь затягивала и всё тело стало слишком тяжёлым. И боль лишь усиливалась.

Затем ночи больше не стало, деревья вытянулись в бесконечность на сером рассвете и над головой тихо зашелестел лиственный полог. Весь лес остался прежним, выжидающим. «Будто „Шумные Зелёные Великаны“[44] пришли в церковь», — подумал Джекки и тихонько захихикал от такой нелепости.

Он лежал в мягкой траве на берегу потока, в глубине леса. Прохладный душистый ветер овевал его лицо.

Теперь Джекки ясно различал присутствие глянцевых мерцающих существ, похожих на чёрных леопардов с человеческими лицами; они собрались вокруг него, лица белели в полумраке, словно луны и он чувствовал, как ему облизывают щёки и руки, заживляя его раны.

«Стань одним из нас», — говорили они ему словно бы шёпотом, не произнося ни слова. «Так будет лучше».

И тогда он понял, что так действительно будет лучше, и захотел остаться в лесу навсегда. Тут не было никакой боли и он мог вольно мчаться в зелёной темноте вместе с другими.

Но ужасная вещь, которую Джекки понял вместе с этим — то, что он пока не был одним из них. Он не нашёл сердце леса, светозарное ядро этого чуда, где смог бы преобразиться и полностью стать Зверем. Пока что Джекки был всего лишь полу-Зверем. Он не знал пути.

«Помогите мне», — попросил он их.

— Да, сынок, мы тебе поможем, — ответил медик.

Позже, когда Джекки эвакуировали, он продолжал болтать про реку, лес и зверей. Он говорил, что желает вернуться туда прямо сейчас. Он пытался усесться на носилках. Кто-то дал ему успокоительное.