Катарина любила мать, потому что мать оберегала ее, заботилась о ней, несмотря на то, что Катарина была большая и намного крепче матери. Порой Катарина думала, что она будто какой-то подарок для матери, безымянная и случайная находка, правда, находка не совсем удачная; и вдруг перед ней предстал мужчина, который полностью отвечал за ее существование, и могло ли это ее радовать? Даже мать казалась ей теперь виноватой. Да, конечно, мать виновата, что выбрала ей такого отца. И теперь она не стесняется снова спать с этим мужчиной!

Мало того, что фигура у отца была неуклюжая и волосы стояли торчком, он к тому же, как казалось Катарине, был грубым и пошлым. Он говорил, что работает шофером на междугородных перевозках и потому не может слишком часто бывать у них, но уже вскоре повел себя хозяином. До всего ему было дело; стоило ему появиться, как он тут же начинал прикрикивать на Катарину: «Чертова девка», — будто и вправду у него было на это какое-то право.

Он говорил матери: «Еще пару годков, и выйду на пенсию, буду жить у вас. Стану разводить пчел», — и словно в подтверждение своих слов, привез матери из очередной поездки розовые лаковые туфли.

Ни Катарина, ни ее мать никогда прежде не видели подобных туфель: они блестели как зеркало; каблук полувысокий, сверху ажурная пряжка, и, вместо обычного резкого запаха кожи, от них исходил какой-то нежный аромат, так что мать сказала: «Их будто с розового куста сорвали!»

— Куда я в таких пойду? — смутилась она и нерешительно взглянула на Катарину.

Катарина опустила глаза.

— Недостаточно хороши, что ли? — со злостью спросил отец.

— Ох, ну что ты! — воскликнула мать, затем, не выпуская из рук туфли, немного помолчала и добавила:

— Они скорее для девушки, — и снова украдкой взглянула на Катарину.

— Может, примеришь? — спросила она Катарину, но не протянула ей туфли, а прижала их к своей груди.

— Нечего тебе тут канючить! — со злостью произнес отец. — Готова последнее у матери отнять! Погляди лучше, какие у тебя ноги, кривые, как автомобильная баранка!

У Катарины задрожала правая щека, ее и без того маленький серый глаз совсем закрылся, пару раз странно дернулся, а затем наполнился влагой, как след от ноги, оставленный на мокром весеннем поле; она заплакала и, прижимая к щекам кулаки, убежала в другую комнату.

Катарина отвела стадо на пастбище, где росли можжевельники. Лучше было бы пустить коров на только что скошенное кукурузное поле, однако этого она не могла сделать: дорога туда шла через рожь, но изгороди, поставленные для защиты полей, развалились, а собаку Катарины, которая, лая, удерживала коров на дороге, застрелил какой-то горожанин, приняв ее за бродячую. У собаки была дурная привычка: в свободное время она рыскала по лесу, другой же такой собаки взять было неоткуда. Правда, можно было обзавестись щенком, только поди знай, какая собака из него вырастет.

На пастбище коровы следовали за Катариной сами: Мирья вышагивала первой, гордо подняв голову, ступала легко, будто коза, за ней Пярья, Пучеглазка и Лийзу. Они всегда шагали по пятам за Катариной, куда бы она ни направлялась, а за ними длинной чередой медленно тянулось все черно-белое стадо, проплывало враскачку через ольшаник, шуршало и мелькало среди ярко-зеленых кустов, оставляя позади несчетные землисто-бурые тропки.

Катарина брела по буйно разросшемуся кустарнику, время от времени пригибаясь под низко нависшими ветвями, и представляла себе, что она — генерал вьетнамских партизан, который ведет свои войска через джунгли по тропам, проложенным дикими слонами. Она миновала кустарник и, гордо вскинув голову, дыша полной грудью, направилась по скошенному лугу к видневшимся вдалеке можжевеловым зарослям. Добравшись до пастбища, Катарина откинула прясла и посмотрела назад: беспорядочный походный строй стекался к ней небольшими группками; некоторые коровы уже сворачивали в загон, другие все еще мелькали среди кустов, задерживались на лугу, похрустывая травой, но, заметив, что отстали, вприпрыжку, словно преследуемые оводами, бросались догонять стадо. Собака такого не допустила бы. Собака всегда бежала в хвосте стада и ревностно, даже с какой-то злостью следила, чтобы строй не распался. А сейчас вислоухая Майму, единственная в стаде рыжая корова, все еще ошивалась на опушке, будто не имела к другим коровам никакого отношения. Катарина, размахивая куском проволоки, помчалась к корове, и та, огретая по заду, затрусила в загон, с затаенным бесстыдством частной коровы поглядывая на Катарину.

Катарина не любила хозяйских коров, которые, позванивая колокольцами, забредали иногда в стадо. Ее коровы держались вместе, все время были настороже. Чтобы они слушались, достаточно было шлепнуть их слегка по боку или просто погрозить кнутом, а уж если погладить такую корову по морде, то глаза у нее тут же делаются влажными. Хозяйские коровы были упрямы, их приходилось хлестать по нескольку раз, прежде чем они соображали, что им надо убираться восвояси. Катарине казалось, что они ведут себя так же бесцеремонно и надменно, как чуждый ей отец. Майму напомнила Катарине об отце, и она почувствовала, как глаза ее снова наполняются горькой влагой.

Будто сама она не знает, какие у нее ноги и что некуда ей пойти в таких туфлях, потому что она уже превращается в старую деву и на танцах никто ее не приглашает. Впрочем, здесь и нет такого парня, с которым бы ей хотелось танцевать! Эти туфли она взяла бы с собой на пастбище. И пока коровы будут спокойно пастись, она сядет на камень, наденет туфли на ноги и станет ими любоваться. Глядя на розовый лак, такой же бездонный и в то же время непроницаемый, как это ясное небо над головой, она поднимется к облакам своей мечты, где детектив — умный и отважный англичанин, зажав в зубах трубку, мчится на гордом коне, а изысканная леди, хрупкая и бледная, с огромными серыми глазами и блестящими иссиня-черными волосами кружится под звуки вальса по парку, подобно белому лебедю на пруду. Разве туфель убудет, если она станет сидеть и любоваться ими? Только Катарина не попросит туфель ни у отца, ни у матери. Она не возьмет их, даже если мать сама предложит, потому что отец обидел ее.

Приезжая к ним, отец каждый раз спрашивал у матери, когда та наденет туфли. Мать отвечала, что осенью, когда в колхозе будет большой праздник и станут раздавать почетные грамоты, или зимой, когда их повезут на автобусе в театр, — тогда она возьмет туфли с собой.

И туфли лежали в шкафу в коробке, как книжка с картинками, которую держат под замком.

Как-то теплым августовским вечером, когда разгоряченное дневной жарой тело все еще продолжало исходить потом, у матери страшно заболела нога. Катарина только что вернулась со двора и увидела, что мать стоит в кухне над тазом, по пояс раздетая, с намыленной шеей, и упирается застывшими руками прямо в дно таза. Ноги у нее и прежде побаливали, но то была тупая боль, разве что мешавшая заснуть; время от времени резкая боль сжимала и сердце. Тогда она принимала валидол и еще какое-то лекарство и выпивала маленькую рюмку коньяка, потому что отец говорил: водка — отрава, а коньяк — лекарство для сердца. Он сам привез матери бутылку коньяка, и мать хранила ее в аптечке.

На этот раз унять боль в ноге не смогло никакое лекарство. Ночью боль стала невыносимой, и, когда мать начала кричать диким голосом, перепуганная Катарина вскочила на велосипед и помчалась к почте, где был телефон.

Через несколько дней после того, как мать увезли на «скорой помощи» в районную больницу, приехал отец. Было около девяти вечера, рабочий день Катарины закончился, подоенные коровы находились в хлеву. Катарина опустилась на корточки перед шкафом, вынула туфли из коробки и стала разворачивать папиросную бумагу, в которую они были упакованы. С тех пор как Катарина осталась дома одна, она почти каждый вечер разглядывала туфли, примеряла их и кружилась по комнате. Взять туфли с собой на пастбище она не решалась, боясь, что отец нагрянет домой в дневное время и обнаружит пропажу. Но и того, что она кружила в них по комнате вечерами, было достаточно, чтобы она могла грезить весь следующий день.