Она держала в руках фотографию, сделанную на фоне нагроможденных вещей. Ей не верилось, что Олев способен на подобное. Нет, этот снимок нельзя отдавать, решила она. Илона все равно ничего не поймет в нем, только рассердится и разорвет…

Позднее, оставшись один, Олев снова принялся рассматривать эту фотографию — что же в ней такого особенного? Да, действительно, он сорвал здесь с девушки все покровы, вернее, сорвал покровы со своего противника, пол не имел уже никакого значения; широко раскрытые глаза смотрели в объектив. Это был циничный снимок: в нем настолько чувствовались власть, торжество фотографа, что у Олева мурашки пробежали по спине — от восхищения самим собой.

И все-таки девушка провела его, и провела здорово. Это раздражало его больше, чем тот факт, что Сирье узнала обо всем. Так кто же кого обхитрил? Единственное, что еще интересовало Олева, — это тело Илоны перед объективом, вернее, ее фигура, линии, которые, по мнению Олева, по-прежнему оставались прекрасными. Олев не сомневался, что это тело он вскоре потеряет, поскольку все остальное его уже не интересовало. И ему хотелось снимать его еще и еще; ему казалось, что он использовал его не полностью, все еще оставались позы, ракурсы… Но Илона больше не соглашалась позировать обнаженной, она уже ни на что не соглашалась. Когда Олев просил ее, уговаривал или просто спокойно говорил, девушка становилась упрямой, капризничала, огрызалась; но стоило ей увидеть, что Олев приходит в ярость, как она уступала, была готова на все, чего бы Олев ни попросил.

Нельзя было сразу сказать: «Дай-ка я тебя сфотографирую!» Нет, сперва надо было проявить немного нежности и уж затем, как бы между прочим, высказать свое желание. Но тогда глаза Илоны наполнялись слезами, и она начинала упрекать его: Олеву она безразлична, Олеву нужно лишь ее тело… Олеву оставалось упражняться только в портрете, упражняться до оскомины, снимая сверху вниз и снизу вверх, в профиль и полупрофиль. И при этом он чувствовал, что стал жертвой дьявольской женской хитрости, разъедающего терпения.

Слава богу, теперь с этим покончено, и весьма удачно. Теперь он мог без зазрения совести выдворить Илону, она сама проложила себе дорогу. Лишь одно не устраивало Олева — то, что игра все-таки пошла по тому самому варианту, который первой предложила Илона.

Олев собрал все негативы и фотографии Илоны в один пакет, чтобы отдать их ей, когда она того пожелает, взял собаку и вышел на улицу. Собаку он недолюбливал, но ему почему-то казалось, что если он дойдет до дома Сирье, то встретит ее. Сирье возьмет собаку на руки, не обращая внимания на ее грязные лапы, погладит и улыбнется — ласково, про себя, — так, как это нравится Олеву. И скажет: «Спокойной ночи!» Однако Сирье обнималась в дверях своего дома с мужчиной, который, по мнению Олева, был человеком неполноценным.

Через несколько дней позвонила Илона, попросила свои фотографии.

— Принести их тебе или сама зайдешь? — спросил Олев.

— Нет-нет, я могу и сама прийти!

Почему-то Илона никогда не приглашала его к себе. Олев знал только дом, в котором она жила, но не квартиру.

— Думаю, что все это бессмысленно, раз я тебе совершенно безразлична.

Она прошлась по комнате Олева, прикасаясь к столу, лампе, голубому магнитофону, которым Олев обычно пользовался, занимаясь иностранными языками, провела рукой по темно-синему учебнику планирования…

— Только мне не верилось, что у тебя это так быстро пройдет. Не в силах была поверить, что такое вообще когда-нибудь может пройти… Скажи, ведь ты любил меня хоть чуть-чуть? — спросила она, неожиданно повернувшись к Олеву.

— Может быть, — ответил Олев, глядя в окно, — не помню.

— Эх, — махнула Илона рукой и снова принялась кружить по комнате. — Я только одного не могу понять: что ты в ней нашел?

И она начала говорить, что Сирье плохая, испорченная, курит, что на самом деле Олев ей безразличен. Одна девица из художественного института, говорят, спуталась с каким-то моряком и заработала себе зимние сапожки, да и все они там такие! Она сказала, что видела Сирье с разными парнями — это, конечно, чепуха, но она видела ее в баре с пожилым мужчиной! Пожилые мужчины не водят девушек в бар за спасибо и не заказывают им коньяк, и не улыбаются так, если за этим ничего не кроется!

Илона говорила сущую правду. Очевидно, она упорно преследовала свою соперницу. Олеву в общем-то не было до этого дела; тем не менее каждое слово Илоны почему-то задевало его, он даже вздрагивал время от времени. Наконец он достал из нижнего ящика письменного стола сверток с фотографиями Илоны, сунул его девушке в руки и сказал:

— Вот, здесь все твои фотографии и негативы тоже. А теперь ступай!

Илона остолбенела, уставившись на Олева, но, наверно, в нем самом или в его тоне было что-то такое, отчего Илона действительно ушла и больше не вернулась.

За ужином мать Олева решила, что в конце этой недели — последний срок заняться дровами на зиму.

— С августа месяца дрова валяются во дворе! Неужели я все  с а м а  должна делать! — не терпящим возражений тоном заявила она.

Мать, маленькая и худая, как зубочистка, и колет толстенные сосновые чурбаки! Олев не смог сдержать улыбки. Это окончательно вывело мать из себя.

— Ему бы только шляться со всякими девчонками, таскать их на дачу! — воскликнула она, словно жалуясь отцу, который тактично пытался спрятать свое лицо за стаканом с чаем. — Топят там печь. И не знаю чем еще занимаются! А вот чтобы приложить руки к топору, так это не для него! Все лето гоняет на мотоцикле — одна девица в седле, другая наготове! Эта длинная, про нее я ничего не скажу, по крайней мере порядочная, но эта маленькая! Не понимаю, как может девушка оставаться с парнем в лесу на ночь! В бане!

Тут она осеклась, почувствовав, что перегнула палку: Олев помрачнел. Так мрачнел он и в детстве, когда ей случалось его ударить. И мать поспешно перевела разговор на другое, вспомнила дочь и зятя и свалила всю вину на них: они всегда умеют остаться в стороне, когда родителям нужна их помощь; в баню ездить горазды, а о дровах не думают, небось и теперь найдут оправдание: то ребенок болен, то еще что…

Однако выяснилось, что против субботника никто не возражает, ни Марет, ни Арви. Даже отец поехал на дачу, прихватив на этот раз вместо своих бумаг две бутылки водки и дюжину пива.

В принципе Олев относился к загородной бане с презрением. Раньше мать вполне обходилась ванной, пока бани не вошли в моду. Тут у нее вдруг обнаружились нарушения кровообращения и она едва ли выжила бы, если б к даче срочно не пристроили баню. Теперь раз в две недели она устраивала банные вечера. Это был явный снобизм. Но, с другой стороны, если зимой вдруг требовался теплый уголок, чтобы побыть вдвоем с девушкой, то нагреть парилку не составляло особого труда. Впрочем, других возможностей и нет… Если не считать тех спокойных выходных, когда мать устраивала банные вечера и прихватывала с собой отца.

Да и просто сходить в баню, а потом посидеть вечером у камина, как сейчас, после целого дня работы, было совсем не плохо.

Сегодня Олев впервые ощущал, что и водка идет. До сих пор даже от самого незначительного опьянения он весь внутренне напрягался: казалось, будто что-то мешает ему, мысли теряли ясность и стремительность, и он уже не мог с прежней легкостью владеть собой; тогда он замыкался в себе, мрачнел, только и делал что следил за своим поведением. А теперь он поддался хмелю. Это шаг по наклонной, подумал он, но подумал лишь на мгновение, словно в тумане; затем расслабился, и его охватило приятно обволакивающее чувство превосходства над всем окружающим.

Олев не любил своего зятя. До сих пор он считал, что все дело во внешности Арви: рядом с его гордой красивой сестрой тот казался жалким, щуплым; когда он снимал очки, глаза у него оказывались маленькими, водянисто-серыми. И он вечно был чем-то недоволен и раздражен. Олев, как и многие, верил, что братьям никогда не нравятся мужья своих сестер. Но теперь он вдруг понял и более глубокую причину своей неприязни: его зять карьерист, мелкий честолюбец, которому постоянно чего-то не хватает, чья алчность превышает его возможности. Жалкая лягушка на болотной кочке, — неожиданно нашел Олев точное определение. Если он, Олев, идет вперед, то он идет, расталкивая других, наступая на них или отшвыривая в сторону, когда они оказываются на его законном пути, идет к законному, предназначенному ему природой месту. А его зять подхалим, он юлит, ловчит, суетится. Изворачивается! Разумеется, Олев не осуждает изворотливость, если все делается по плану и если этого не замечают другие. Но его зять оставляет впечатление усердного исполнителя. Только на одном исполнительстве далеко не уйдешь.