Я пытаюсь поменять тему разговора и сосредотачиваюсь на обведенных жирными кругами четвергах. Но ведь то, что он предлагает увидеть, связано с темой диссертации Анжелы, так что отказываться глупо.

— Хочу, — говорю я и успокаиваю себя мыслью, что эта экскурсия поможет быстрее разгадать смысл этой ужасной головоломки. А может, сестра просто бросила Себа и подалась во все тяжкие?

Подняв глаза, я вижу, что губы Себа сжаты в прямую линию. Руки скрещены на груди.

— Анжела совсем ничего обо мне не рассказывала?

Я уже думаю, не выпрыгнуть ли в окно…

— Н-ничего…

— Шейна, я знаю, что не идеал. — Он вздыхает и опускает взгляд, как будто только что выдал великое откровение. — Но я любил твою сестру и сейчас пытаюсь помочь. Я уже несколько раз разговаривал с инспектором Валентином и сотрудниками его отдела. Ведь Анжела и мне была единственным родным человеком.

Меня охватывает негодование — как он смеет сравнивать себя со мной! Ну да, у него хреновые отношения с отцом, а еще он смертельно разругался с кузеном. Бедняжка, блин!..

— Нас со старшим братом воспитывали бабушка с дедушкой. Они умерли, когда мне было двадцать. Батист погиб в Афганистане четыре года назад.

Его лицо выражает неподдельную скорбь. Пытаюсь примирить свою готовность открыться ему с сообщением на доске. «Не верь никому». Себ тупо уставился в пол. Большим пальцем пытается стереть слезу, бегущую по щеке. Я не знаю, чью сторону выбрать.

Нет. Не верю ему, не могу — ведь Анжела предупреждала. Но мне нужна его помощь. В ближайшие два дня мне влюбом случае потребуется кто-то, кто поможет ориентироваться в городе и расскажет о том, чем занималась здесь моя сестра; кто-то, кто хорошо знал ее. Понятно, что этот кто-то — Себ. Но почему он никак не унимается? Такое ощущение, что он хочет разжалобить меня. Зачем?

На торжественном собрании по поводу окончания восьмого класса, где должна была выступать я, выступила Анжела, притворившись мной. Перед большой аудиторией и перед камерой она чувствовала себя гораздо увереннее. И мне всегда было очень трудно просить кого-нибудь о помощи. В таких случаях Анжела без всяких просьб брала все на себя. Но Себ вряд ли станет помогать, если я сама не сделаю первый шаг.

«Будь обаятельной, — говорю я себе. — Будь как Анжела».

Откашливаюсь.

— Уверена, она относилась к тебе точно так же. Она всегда окружала себя хорошими людьми.

Он перестает хмуриться.

— Спасибо, Шейна. Я сам потерял брата и знаю, как тебе сейчас нужна помощь. Поэтому я здесь.

Меня бросает в жар. Сердце сжимается от того, что последние несколько лет наши отношения с Анжелой оставляли желать лучшего. Себ знает мою сестру гораздо лучше меня, а я так и не удосужилась узнать ее по-настоящему. Я представляю, какими прекрасными могли бы быть наши отношения, если бы не были произнесены все те слова, которыми мы необдуманно обменивались после смерти родителей. И эти слова уже невозможно взять назад.

Анжела чем-то напоминала тетушку Мередит, сестру нашего отца, печально известную тем, что могла превратить любой будничный день во вселенскую катастрофу. Когда нам было по девять лет и родители из-за чего-то запретили кататься на велосипедах, Анжела в знак протеста пробила молотком дверь своего шкафа с одеждой; а в четырнадцать, когда ей не дали главную роль в школьном спектакле, рыдала так, что у нее пошла носом кровь; в семнадцать целые сутки просидела в нашем детском домике на дереве, потому что родители решили уехать в отпуск и пропустить ее выступление на театральном фестивале.

Изучая психологию, я стала подозревать, что и тетушка Мередит, и Анжела страдали от эмоционального дисбаланса — возможно, биполярного расстройства, — хотя, конечно, никто и никогда официально им такого диагноза не ставил.

А что было бы, если бы она не умерла? Существовала ли возможность восстановить отношения? Я, конечно, и сама была далеко не образцовой сестрой. Мне нравилось хвастаться перед Анжелой красными конвертами, в которых наши бабушки и дедушки дарили мне деньги за хорошие оценки в школе; иногда я специально подзуживала ее, когда видела, что она готова сорваться, но ведь многие братья и сестры поступают так же. Интересно, будь она жива, смогли бы мы вернуть то ощущение семьи, которое потеряли три года назад, когда умерли родители?

Я долгое время винила себя в их смерти.

И только лишь недавно начала освобождаться от этого чувства.

Себ достает мобильник.

— Уже поздно. Давай встретимся завтра, после того как ты закончишь с моргом. Поедем в катакомбы, а потом продолжим рыться во всем этом. — Он кивает на стопку отложенных нами бумаг, которые полиция не конфисковала — то ли не нашла, то ли посчитала бесполезными: июньские квитанции, работа о катакомбах с правками, сделанными красной ручкой, и ее ежедневник.

Я поднимаюсь и провожаю его до двери.

— До завтра.

Звучит как клятва заговорщиков. Задвигаю дверной засов и слушаю, как звук его шагов, удаляясь, отражается от мраморных стен фойе.

В животе урчит. Я ничего не ела, кроме сэндвича сегодня днем, так что открываю ноутбук Анжелы, чтобы найти супермаркеты поблизости. Мне бы не помешало чего-нибудь попить. Только один магазин открыт в этот час, на соседней улице, за углом. Я уже собираюсь закрыть окно поисковика, когда взгляд привлекает закладка в верхней части экрана.

Мун.

Надежда лавиной обрушивается на меня. Дыхание перехватывает.

Так уж повелось, что не только наши родители, но и все, кто нас знал, звали Анжелу Саншайн — Солнечный свет, а меня, по контрасту с ней, — Муншайн, Лунный свет. Повзрослев, мы узнали, что мое прозвище на уличном сленге означает «самогон», и сократили его до Мун.

Мой дрожащий палец на мгновение зависает над ссылкой, но потом щелкает по ней. Открывается пост из блога, который сестра забросила уже несколько лет назад. В нем всего лишь одна фраза и цифры:

Божественное расследование

48535.75 2201

За окном раздается нечеловеческий вопль. Что за черт?! Встаю и вглядываюсь в освещенную фонарями темноту. У фонтана никого, на тротуарах тоже. Не похоже, чтобы это кричал человек. По телу пробегает холодок. Крик был очень резким. И так же внезапно смолк.

В ушах звучит голос Валентина: серийный убийца.

Божественное расследование.

Мун.

Хочется разрыдаться, но я сдерживаюсь. Не время расклеиваться. Сообщение сестры явно обращено ко мне и должно пролить свет на тайну ее исчезновения и, возможно, гибели.

Схватив ключи от квартиры и бумажник, спускаюсь по лестнице. На улице никого, кроме спящего у стены бездомного. Магазин за углом по воскресеньям закрывается в девять тридцать. Молодой кассир смотрит на мою американскую кредитную карту, а потом кивает на литр диетической кока-колы и ухмыляется:

— Пати?

Я молчу. (Да, пати-пати, сама с собой.)

Я замечаю кусок темно-зеленой наколки на внутренней стороне его предплечья. Он ловит мой взгляд, затем подтягивает рукав повыше, чтобы я могла получше рассмотреть предмет его гордости: нацистскую свастику. Гнусная улыбочка расплывается на тонких губах, когда он протягивает мне чек.

Быстро выхожу из магазина. Меня распирает от эмоций, когда я подхожу к двери подъезда и всовываю тюремный ключ в замочную скважину. Как можно гордиться свастикой в наше время?! Зайдя в квартиру, громко хлопаю дверью, будто хочу отпугнуть кого-то, кто идет за мной по пятам. Сердце колотится о ребра, воздуха в легких не хватает. Слабый уличный свет просачивается сквозь ставни. Тени тянутся ко мне через комнату, и кажется, что они с каждой секундой становятся все длиннее.

Сквозь темноту ночи мерещится ухмылка кассира в магазине. Может, он хотел продемонстрировать превосходство своей собственной «чистой» расы перед моей, «смешанной»?

А может, он просто принял меня за мою пропавшую сестру?

Морг расположился на маленьком островке между левым и правым берегами Сены, будто ни один из них не хотел иметь со смертью ничего общего. Шум улицы едва просачивается сквозь аккуратно подстриженную живую изгородь, идущую вдоль тротуара. С плывущего по Сене прогулочного кораблика доносится голос экскурсовода, что-то вещающего по-французски.