— Кто-то идет.

Чан оглядывается по сторонам. Слышится звук рации, и у меня от страха сводит живот. Я бросаюсь к двери, ведущей в бордель. Она не заперта, и передо мной вновь тесная прихожая, в которую я втискивалась вместе с четырьмя парнями. Последний оставшийся бордель в городе, он обслуживает постоянную клиентуру двадцать четыре часа в сутки. И подобно крипте Нотр-Дама, соединен с катакомбами.

Я втаскиваю Чан внутрь и закрываю металлическую дверь. Увидев крышку люка, она тут же достает из рюкзака ломик и рабочие перчатки. Надев перчатки, вставляет лом в зазор и начинает действовать им как рычагом. Затем ловко просовывает пальцы под тяжелую крышку, и я следую ее примеру. Вместе нам удается сдвинуть крышку с места, и перед нами открывается вход в подземелье.

Холодный, затхлый воздух, пахнущий нечистотами, бьет мне в ноздри. За дверью слышатся агрессивные голоса. Полиция. Чан свешивает ноги в дыру и достает из рюкзака фонарик, который можно использовать и в качестве дубинки. Луч света освещает обломки камня и бетона в полутора метрах внизу.

— Ну что? Готова?

За небольшим кругом света лежит непроницаемая тьма. Меня вновь охватывает невыразимый ужас, и моя фальшивая уверенность в себе почти готова ему уступить. Я поднимаю глаза на Чан.

— После вас.

Пронизывающий холод заползает под рубашку и джинсы. Ледяной пот струится по спине. В воздухе так много влаги, что кажется, будто в горло засунули мокрый носок. Мы здесь минут пять, но все это время я борюсь с желанием броситься обратно к люку.

— Все в порядке?

Чан светит фонариком мне под ноги. Тени падают на ее лицо, делая его похожим на маску, изборожденную морщинами. Странно, при свете дня их почему-то не было видно. От страха хочется кричать, но я ведь сама заварила всю эту кашу. Считаю до десяти и немного успокаиваюсь.

Напрягаю слух, чтобы услышать, не пытается ли кто-нибудь еще открыть люк, но нас окружает полная тишина. Посветив назад фонариком-брелоком, висящим на цепочке с ключами Анжелы, убеждаюсь, что за нами никто не идет. Но Матье или Жан-Люк могут наброситься на нас из-за любого угла. Ведь Матье наверняка знает про этот вход в подземелье.

— Пойдем дальше, — наконец выдыхаю я. Если долго стоять на месте, то кажется, что потолок опускается, а стены сжимаются, подступая все ближе и ближе. Чан кивает, поворачиваясь вперед, оставляя меня наедине с моими чертовыми мыслями.

— Пока не окажешься здесь, не знаешь, как себя поведешь, — наконец говорит она, — некоторым здесь нравится. Другим… не очень. Назови еще раз координаты.

— Сорок восемь градусов, пятьдесят три минуты, пять целых семь десятых секунды северной широты, два градуса, двадцать минут, одна секунда восточной долготы. Мне не нужно заглядывать в свои записи, координаты из божественного расследования Анжелы я заучила наизусть.

Чан разводит руки в стороны, касаясь противоположных стен.

— Сорок восемь градусов, да? Нам придется пройти под рекой. Это моя любимая часть подземелья. А что это за координаты? Откуда они у тебя?

— Я нашла их в компьютере Анжелы и думаю, что там зарыты сокровища.

Чан смеется. Звук ее голоса тает в темноте.

— Не верь всему, что читаешь в интернете.

Минут пять мы идем по наклонному коридору, спускаясь все ниже и ниже под землю, и эти минуты кажутся вечностью. Кое-где из гладкого потолка торчат куски скалы, и у меня появляется уникальная возможность полюбоваться архитектурой туннелей. Чан рассказывает, как она впервые оказалась здесь со своим мужем, они тогда увлекались исследованием пещер на юге Франции. Интерес к спелеологии и привел их в парижские катакомбы. Подозреваю, она говорит все это лишь для того, чтобы меня успокоить. Но у меня опять начинается приступ клаустрофобии, и мне снова становится нечем дышать. Кружится голова, к горлу подступает тошнота, такое состояние я испытывала всего пару раз в жизни: когда у меня был мононуклеоз и после употребления испорченной устрицы. Я останавливаюсь и прислоняюсь к стене. Чан в это время рассказывает о людях, которых водила по катакомбам. Очень хочется надеяться, что все они вышли отсюда живыми.

Мы перешагиваем через кучу мусора, обертки от фастфуда и старую подушку. Подземный хостел для бездомных. Идем по старому канализационному желобу. К счастью, туннель пуст, и, похоже, им не пользовались целую вечность. Я обхватываю себя руками, пытаясь согреться и успокоиться. Чан заворачивает налево и резко останавливается.

— Что случилось? — спрашиваю я, подойдя к ней.

В куполообразной нише из нескольких десятков черепов сложен большой крест, под которым зияет вход в уходящий вниз туннель. Я хватаюсь за сердце:

— Неужели нам туда? — и показываю лучом фонарика на черную бездну под крестом.

Чан прочищает горло:

— Нет, нам правее. Сначала спустимся по старому канализационному туннелю к реке.

Я киваю и иду за ней в правый проход. Черепа встречаются все чаще и чаще. Чан проходит мимо, не обращая на них никакого внимания. Бетон под ногами уступает место грязи и лужам. Я пытаюсь думать о чем-нибудь приятном, повторяя про себя разные мантры.

Это совсем не тот темный шкаф, в котором Анжела заперла меня однажды. Это могильник шести миллионов неизвестных парижан.

По мере того, как мы опускаемся ниже под землю, лужи становятся все больше и глубже. Я стараюсь не думать о том, где нахожусь и что делаю, чтобы не перехватило горло. Глубоко дышу через нос. Капля воды падает на лоб. Здесь еще прохладнее, чем было вначале, и рубашка с длинными рукавами меня абсолютно не греет.

— Далеко еще до реки? — спрашиваю я.

— Мы уже под рекой, — доносится до меня голос Чан откуда-то издалека.

Позади падает камень. Оборачиваюсь, но луч фонарика высвечивает лишь грязь и лужи. Вспоминаю, что говорила мама: «Шевели ногами, Шейна»; Перехожу на бег, чтобы догнать Чан. Прикусываю губу. На языке появляется металлический привкус, признак того, что я жива. Жива. И, надеюсь, в здравом уме.

— Чем ты занимаешься в Америке, Шейна?

Путь нам преграждают лежащие в грязи бетонные плиты, и Чан, забравшись на них, подает мне руку. Со стороны это наверняка выглядит довольно смешно: крошечная мадам Чан помогает здоровенной Шейне.

— С понедельника начинаю учиться в медицинской школе, — взобравшись на плиту, отвечаю я.

— Ух ты. Здорово. Мы, конечно, только познакомились, но мне кажется, тебе эта профессия отлично подходит. А судьей никогда не хотела стать? Или диджеем?

— Нет, ни в коем случае. Ой, помогите!

Я скольжу вниз по наклонной плоскости, еще секунда — и грохнусь в грязь. Чан хватает меня за руку, и с ее помощью я удерживаюсь на ногах.

— Рада, что будешь учиться в медицинской школе?

Мы продолжаем двигаться вперед в полутьме. По какой-то причине я почувствовала симпатию к Чан в первую же минуту знакомства, а игра в прятки с полицией сблизила нас еще больше. Молча обдумываю ответ.

— Наверное, да. Хотя, честно говоря, не знаю. Родители так хотели, и вот я, можно сказать, выполняю их последнюю волю.

Чан прищелкивает языком.

— Извини, не знала, что их уже нет. А чем бы ты занялась, если бы в понедельник не нужно было идти на учебу?

Осталась бы здесь? Нанялась бы официанткой в ресторан в Ла-Хойе, где мы праздновали поступление в медицинскую школу? Вспоминая последние три года своей жизни, я понимаю, что больше всего мне нравилось работать добровольцем в госпитале для ветеранов. Не имея лицеи-зим, я занималась не столько медициной, сколько административной работой, и это оказалось гораздо интереснее, чем ожидалось. Просматривала анкеты пациентов, иногда помогала разбирать юридические документы. Все это занимало мой склонный к анализу мозг.

— Может быть, пошла на юридический.

— Это заметно.

— Чан, как вы умудрились так хорошо изучить эти туннели? Методом проб и ошибок?