Elie Marr

THE MISSING SISTER

«Приезжай в Париж. Твоя сестра мертва».

Все остальные слова из электронного письма Себастьяна расплываются на фоне этих двух первых предложений. Мир снова свертывается, как свиток, и я судорожно глотаю воздух, будто только что впервые прочла письмо, а не тупо пялюсь на него уже черт знает сколько времени.

— Nous sommes arrives, mademoiselle[2]. — Водитель такси не повернул голову в мою сторону, ограничившись взглядом в зеркало заднего вида, но я заметила любопытство в его глазах. Он ставит машину на ручник, а потом коротким волосатым пальцем тычет в приборную доску, на которой тут же высвечивается стоимость моей поездки из аэропорта в евро. Дорога до Монмартра прошла как в тумане, несмотря на бешеный утренний трафик. Мимо по тротуару бегают дети, ошалевшие от длинных летних каникул, тут же валяются обертки от фастфуда. Лавки проката фильмов для взрослых чередуются со стеклянными дверями, ведущими в жилые квартиры. Сквозь шум мотора доносятся голоса, кто-то говорит по-французски; парочка разглядывает аккордеон, лежащий на складном столике.

Я беру себя в руки, выключаю телефон и пытаюсь сообразить, сколько должна таксисту. Одна из вещей, которые мне нравятся в Европе, — это деньги. В отличие от американских, европейские строго выдерживают пропорцию между размером и номиналом. Крошечные десятицентовые монетки выглядят карликами по сравнению с пятидесяти-центовыми, которые, в свою очередь, вдвое меньше монет в один евро. А вот изыски утонченного европейского дизайна меня совершенно не впечатляют.

Анжела родилась всего на две минуты раньше меня, но полностью забрала себе наследственное творческое начало, оставив на мою долю лишь прагматизм.

Где она теперь? Лежит в каком-нибудь выдвижном ящике, в холоде и одиночестве?

— Merci, monsieur[3].

Я кладу деньги в потную ладонь водителя и выхожу из машины. Парижане парами идут через площадь к метро «Пигаль». Создается впечатление, что ходить по двое здесь обязательно. Две белокурые девочки-близняшки прыгают через скакалку у фонтана, и у меня при виде их снова перехватывает горло. Над струями фонтана скрючилась статуя Персефоны. Лицо искажено тоской, а по щекам ползут слезы из голубиного дерьма.

Приехав в Париж, Анжела сразу же прислала мне фотографию на фоне Эйфелевой башни: темные волосы перевязаны шелковым платком, солнечные очки закрывают половину лица. Она уже в подростковом возрасте считала себя кем-то вроде Грейс Келли[4]. Чувство собственного достоинства и уверенность в том, что она легко может соперничать с любой принцессой, привлекали к ней как мужчин, так и женщин. Для меня же идеалом всегда была Мария Кюри.

Чего я только не передумала, получив первое письмо от Себастьяна об исчезновении Анжелы. Потом второе, третье письмо, и вот она мертва. Я пыталась объяснить все это как-то рационально: Анжела решила расстаться с ним и прекратила отвечать на его звонки. Анжела неожиданно уехала куда-нибудь в Турцию (это в ее стиле). Анжела среди ночи собрала вещи и ушла из дому, ничего ему не сказав. Моя сестричка любит драматические финалы даже больше, чем романтические завязки.

Я ошиблась. Прочитав в «Монд» о выстрелах в Сорбонне, где Анжела писала диссертацию, я повисла на телефоне. Послала ей штук десять сообщений на голосовую почту. Совершила больше дюжины звонков на разные номера парижской полиции, где раздраженные визави отказывались понимать мой скверный французский. И только когда американское посольство связалось со мной как с ближайшей родственницей, я поняла, что это серьезно. А когда инспектор Валентин позвонил и сообщил, что это, скорее всего, убийство, до меня дошел весь ужас ситуации.

— Браслетики, мадемуазель? — парень в грязной футболке тычет мне прямо в нос связку плетеных красно-белых браслетов и пытается натянуть свой товар мне на руку, но я ору ему прямо в лицо:

— Нет!

Он отшатывается, будто я его ударила, — изумленно вскинув брови и приоткрыв рот. Я бормочу что-то невнятное, типа «мерси», но он уже переключился на кого-то другого.

Дыши глубже. Все уже произошло. Просто, фак, успокойся. Я трясу сведенными в судороге кулаками, чтобы снизить в них напряжение, и поднимаю глаза к небу. Яркая синева, пронизанная тонкими перистыми облаками, охлаждает мой мозг, и сжимающий сердце страх медленно отступает.

Окна дома, в котором жила Анжела, выходят на фермерский рынок, расположенный на узкой улочке напротив станции метро. Здесь гораздо оживленнее, чем на таких рынках в Сан-Диего: люди целуются при встрече по-французски, в обе щеки, все радуются жизни. Откуда-то долетают звуки аккордеона, и этот милый узнаваемый саундтрек Парижа заставляет меня скрежетать зубами.

Я останавливаюсь у неказистой двери дома Анжелы и опускаю на землю спортивную сумку. Мы когда-то ездили в Париж с родителями, и я помню, что Монмартр стал центром парижского уличного искусства больше ста лет назад. Через каждые пару метров вдоль улицы сидят художники с картинами и фотографы с черно-белыми работами.

Ничего не имею против изобразительного искусства, например анатомических атласов, карт нервной системы человека или эскизов восемнадцатого века. Картины, изображающие эмоции и чаяния, оставляют меня равнодушной, а неопределенные абстракции всегда казались мне пустой тратой времени.

Мне нужен смысл. Мне нужна определенность.

Анжела не такая. Сверхъестественная способность моей сестры-близнеца переживать по поводу малейшей неприятности, случившейся с кем-нибудь, была расхожим поводом для шуток в нашей семье. Мы шутили, что она не упустит и мухи, которую прихлопнули где-то за два квартала. Она эмоционально реагировала на все: на живопись, на книги… Ее мог запросто растрогать взгляд какого-нибудь пухленького мальчугана, который с завистью смотрит на проезжающий мимо грузовик с мороженым.

Однажды я читала, сидя на заднем дворе, и вдруг услышала ее плач. Я захлопнула книгу про динозавров и вскоре обнаружила сестру сидящей в нашем домике на дереве, где она с рыданиями оплакивала нечаянно раздавленную бабочку. Не зная, чем ее утешить, я обняла ее и сказала, что мы похороним бабочку со всеми почестями, чтобы она окаменела и превратилась в ископаемое, как динозавры. И однажды кто-нибудь найдет ее окаменевшее тело и обрадуется. В качестве гробика мы приспособили коробку от моего нового микроскопа, подложив туда газету, надеясь, что так каменеть ей будет приятнее.