— Ну что, пойдем? — Себ встает и протягивает мне руку.

— А как же счет?

Себ перестает улыбаться.

— Ты что, никогда не соскакивала?

— Ты предлагаешь сбежать, не заплатив?! — удивляюсь я.

Я не могу понять, шутит он или всерьез. Пристально смотрю на него, но он не отводит глаз. Наконец он сдается и снова улыбается:

— Шучу, шучу. А вот и официант. Ты бы видела себя со стороны!

Он хохочет и толкает меня в бок. И я тоже начинаю смеяться.

Мы спускаемся на лифте на первый этаж (за обед заплатил Себ) и идем по парку мимо парочек, валяющихся на траве. Нас обгоняют два моряка в точно такой же форме, какую надевают артисты где-нибудь на Таймс-сквер или Голливудском бульваре.

— Ну блин! — восклицаю я.

Себ садится на ближайшую деревянную скамейку и притягивает меня к себе на колени.

— Эй-эй… Ты что?

В уголках его глаз появляются морщинки, и я вдруг осознаю, что именно в таких ботаников обычно влюбляюсь я, а не Анжела. Неужели какая-то крохотная часть моего существа способна испытать удовлетворение, если он предпочтет меня Анжеле, или хотя бы воспоминаниям о ней?

Устыдившись своих мыслей, я встаю, но Себ тянет меня назад. Он говорит что-то по-французски, и в нос мне бьет сладкий аромат кальвадоса. Сквозь свои тонкие леггинсы я чувствую складки грубой ткани его штанов.

— Мы еще ничего дельного не сделали за все утро, — шепчу я ему прямо в лицо. Его ладонь лежит на моей руке. — Мы ни капли не продвинулись к пониманию того, что с ней случилось… — Мои глаза наполняются предательскими слезами.

Себ дотрагивается до моей щеки подушечкой большого пальца. И горячим шепотом произносит:

— Je suis la, mа belle[21].

Звук его голоса завораживает меня, и незаметно для меня наши губы сливаются в нежном поцелуе, который вскоре переходит в страстные объятия; на заднем плане, как полагается в Париже, звучит аккордеон уличного музыканта, наигрывающего популярную мелодию. На какое-то время я теряю контроль над временем. Когда я целовалась в последний раз? После смерти родителей я замкнулась в себе и долго ни с кем не общалась, будучи не в силах даже продолжить учебу в медицинском колледже. Брошенная на произвол судьбы даже собственной сестрой, я жаждала близких отношений, хотя вряд ли призналась бы в этом даже самой себе.

Его язык проникает все глубже и глубже, одной рукой он сжимает мою шею, а другая гладит мою ногу выше колена. Жадные поцелуи заставляют мои бедра трепетать. Моя спина выгибается, и он стонет:

— Mon Angele.

Я вздрагиваю. Вкус его языка вдруг становится приторным. И отстраняюсь, успевая заметить, как в широко раскрытых глазах Себа отражается мой ужас.

Бегу по улице, все быстрее и быстрее, словно вор. Но я и есть вор, ведь я только что целовалась с парнем своей покойной сестры. Покойной ли? На набережной я замедляю шаг, и гул парижского часа пик заглушает мои рыдания. Заставляю себя пройти милю пешком, прежде чем сесть в такси, чтобы забыться в уличном шуме. Несмотря на все усилия забыть их, в ушах звучат слова Себастьяна.

«Моя Анжела».

Июнь врывается в Сан-Диего в сопровождении свиты мрачных туч, и эта небесная муть продолжается здесь до конца июля. В тот год, когда погибли родители, июнь выдался необычно жарким. Тучи появились еще в мае, и школьная выпускная церемония прошла в серости и духоте. Последовавшие затем несколько месяцев были не лучше. Серое небо очень хорошо рифмовалось с тем, что творилось у меня на душе. Из-за смерти родителей я отложила поступление в медицинскую школу и переехала в родительский дом, где остались воспоминания детства. Анжела хотела продать его, но мне не хотелось расставаться с памятью о нашей семье. Я полностью ушла в занятия серфингом и садоводством, да еще записалась на курсы самообороны.

Этих занятий хватало до пяти вечера, а с наступлением сумерек начиналось одиночество и подступала тоска. Сильнее всего угнетало исчезновение всяческих милых семейных ритуалов. Мама и папа, вернувшись с работы, всегда ставили Фрэнка Синатру, Билли Холидея или какой-нибудь джаз. А по пятницам мама всегда приносила пионы, и их аромат наполнял дом все выходные.

Но больше всего мне недоставало Анжелы. Она была единственным человеком в мире, кто смог бы по-настоящему разделить мою боль. Братья и сестры — хорошо это или плохо — остаются с вами на всю жизнь, в отличие от друзей и любовников. Они понимают вас, как никто другой, потому что росли рядом. Однажды, увидев свое отражение в окне, я на мгновение, одно горько-сладкое мгновение, подумала, что это Анжела, что она вернулась, сделав мне сюрприз. Чтобы обняться, поплакать вместе. Тот вечер был одним из самых трудных.

На следующий год я снова отложила поступление в медицинскую школу и устроилась на стажировку в городской госпиталь ветеранов в Калифорнийском университете. Пустота внутри никуда не делась, но связь с миром стала постепенно возвращаться, мне вновь захотелось быть его частью, а не прятаться в тени. Родители погибли мгновенно, при таком ударе спасти их не удалось бы, даже если бы машина врезалась прямо в больницу. Наблюдение за теми, кому удалось помочь, — наложили гипс, назначили процедуры — вселяло надежду. Четкость и выверенность лечебного процесса возвращали мне чувство контроля. Это уравновешивало эмоциональный хаос, наступивший после внезапной потери родителей.

Я решила изучать онкологию, надеясь, что лечение раковых больных поможет и мне самой обрести надежду на исцеление от той боли, которую принесла мне смерть родителей. Мне думалось, что моя миссия — поделиться этой вновь обретенной надеждой и определенностью с больными и их близкими.

Благородная идея — спасать чьи-то семьи, раз свою уже не спасти. Но тогда я еще не знала, что ждет меня в Париже.

Я откусываю, и теплые тонюсенькие чешуйки круассана, кружась, летят на землю, как стрекозиные крылышки. Сподобилась, наконец, попробовать, хотя пекарня совсем рядом с домом. До самолета всего двенадцать часов.

Рядом с дверью в дом сидит тот же бродяга, которого я видела вчера вечером, когда ходила за колой в магазин. При свете дня, в окружении проходящих мимо него людей, он выглядит еще более жалким и потерянным.

Женщина в спортивном костюме на другой стороне улицы вдруг останавливается и смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами. Не обращая внимания на поток машин, она вдруг бросается наперерез уличному движению. Я вспоминаю предостережение Валентина о том, что каждый незнакомец может быть потенциальным серийным убийцей, и в ужасе роняю круассан. Женщина бежит ко мне, но из-за моей спины появляется мужчина и хватает ее в объятия. Машины сигналят, а они берутся за руки и исчезают в толпе. Провожу рукой по лицу, пытаясь рассмеяться, хотя какой тут смех.

Жужжит телефон. Я даже подпрыгиваю от неожиданности. Поеживаясь, роюсь в сумочке, уверенная, что это очередной звонок Себа. Вчера он звонил дважды, но не оставил сообщений. Вернувшись в квартиру Анжелы после сомнамбулического блуждания по городу, я обнаружила под дверью его записку с извинениями. Первым делом залезла под горячий душ, чтобы смыть его запах.

Блуждая в одиночестве по городу, я кое-что поняла: во-первых, инспектор Валентин не так прост, как кажется. Ведь он знал, что в морге может быть тело другой девушки. Зачем же ему понадобилось это скрывать? И во-вторых, Себ уж слишком эмоционален и прилипчив. Его предложение спуститься в катакомбы, а потом посидеть в ресторане, где они любили бывать с Анжелой, говорит лишь о том, что его толкает ко мне ностальгия, ведь лучшей замены подруге не найдешь.

От Себа приходит эсэмэска, и я неохотно открываю ее.

Шейна, ну пожалуйста. Я извиняюсь. Давай продолжим наши поиски. У меня есть еще несколько мыслей. А то, что случилось, — это все из-за алкоголя. Прости. Я виноват.